Вспоминая о прошлом

Д. РОВНЕР

Как приходят люди в шахматы? Конечно, по-разному. Я, например, под марш духового оркестра, шагавшего впереди группы шахматистов (человек пятьдесят) по направлению к Дворцовой площади в Ленинграде. Любопытство заставило меня последовать за ними. И что я увидел? Часть площади была разграфлена и изображала гигантскую шахматную доску. Шахматисты расположились на ней в разных костюмах, и зрители стали наблюдать за игрой «живыми шахматами» между мастерами П. Романовским и И. Рабиновичем. Это красочное зрелище сыграло большую роль в моем приобщении к прекрасной игре. Было это в 1925 году.

До этого мои познания в шахматах определялись, в основном, поучениями школьного товарища. Уровень его квалификации станет ясным после краткого пересказа его первого, преподанного мне урока. «Сперва, — говорил он, — начинай партию ходом пешки от коня справа (g2—g3). Твой противник, вероятно, ответит ходом пешки от коня слева (b7— b6), тогда ты поставишь своего слона на большую диагональ, противник зазевается, и ты заберешь у него ладью. Если же он перекроет диагональ, ты сыграешь пешкой от коня слева (b2—bЗ). Противник, — с неотразимой убедительностью продолжал мой товарищ, — сыграет пешкой от коня справа (g7— g6), тогда ты поставишь второго слона на диагональ (Сb2), тут уж он наверняка не заметит, что ты атакуешь его ладью».

Партия на Дворцовой площади толкнула меня на более серьезное изучение полюбившейся игры.
В середине двадцатых годов нас, любителей шахматного искусства, было уже немало. Студенты, рабочие, служащие — словом, представители всех слоев населения были частыми посетителями профсоюзного клуба, где всегда находились свободные столики с шахматами. Люди вступали в мир, полный фантастического очарования, которое порождает чувство дружеского сближения и развивает пытливую мысль для решения своеобразных задач нашей древней, но вечно молодой игры.

Я начал играть в турнирах ленинградских студентов и довольно уверенно продвигался вперед, в начале тридцатых годов стал перворазрядником. Вспоминаются забавные встречи той поры в уютном клубе совторгслужащих на Фонтанке. Как-то я стал свидетелем такого диалога между двумя шахматистами: — Вчера я сыграл с приятелем любопытнейшую партию, — рассказывал один из них. — Сперва я проиграл три фигуры. Стало немножко не по себе. Но, однако, я не растерялся и, улучив удобный момент, забрал у него ферзем ладью, объявил шах и, когда он увел короля, забрал и другую ладью. Стало легче. Вдруг, о ужас, просматриваю вилку конем и теряю ферзя. Представляете? Но партия еще не закончилась. В критический момент я объявил мат в два хода.
Самое курьезное то, что в этой партии после столь обильного «кровопролития» появился еще и критический момент...

В 1936 году в турнире на первенство ВЦСПС несколько ленинградских перворазрядников, в том числе и я, впервые вышли на всесоюзную арену. В турнире участвовал ряд известных мастеров и гроссмейстер А. Лилиенталь. Нынешняя молодежь избалована возможностью скрестить оружие с ведущими шахматистами страны. В ту же пору такие встречи были для нас, перворазрядников, почти исключены. Поэтому мы робели перед авторитетами. Шутка ли, перед тобой гроссмейстер. Смущало и то, что приходивший почти ежедневно на турнир Эм. Ласкер внимательно разбирал партии Лилиенталя... Играя с Лилиенталем, я не мог отрешиться от какого-то психологического давления. Подолгу думал над каждым ходом, думал не столько о том, что нужно предпринять, сколько меня волновало, как расценит этот ход Ласкер. Не удивительно, что мои тревоги привели к ошибке еще в дебюте, в результате я потерял ладью. Единственным утешением было то, что я смог запереть вражеского слона. В дальнейшем мне удалось этого слона выиграть, но без качества и пешки я все же остался. Мысли о том, что скажет Ласкер, перестали меня волновать, так как я уже примирился с неизбежностью. Однако Лилиенталь финальную часть партии играл, скажем мягко, не лучшим образом, и я в конце концов добился ничьей. Не знаю, что сказал Эм. Ласкер по поводу этого поединка, но убежден, что наши творческие «успехи» он оценил по достоинству.

Чтоб как-то отвлечься от горького привкуса этой встречи, расскажу о моей партии с мастером А. Константинопольским, которая удостоилась приза «за красоту». Приз был денежным, и мне его прислали после окончания турнира в Ленинград. Когда я пришел его получать, работница почты, миловидная девушка лет двадцати, с удивлением прочла на предъявленном переводе: «Приз за красоту». Эти слова были написаны большими буквами, а несколько поодаль стояли едва заметные слова «шахматной партии». Девушка не обратила внимания на эту вторую фразу. И ей захотелось посмотреть на человека, получающего приз за красоту. Она даже высунулась из окошечка и стала внимательно меня разглядывать. А затем хмыкнула и разочарованно опустилась на стул. Не желая, однако, меня обидеть, на мой вопрос: «Что, непохоже?» она ответила: «Нет, почему же. Меня просто удивляет, что в Москве платят деньги за красоту...»

В 1938 году я завоевал звание мастера. Когда началась война, я работал инженером по строительству бомбоубежищ и газоубежищ в Ленинграде. Наступило тяжелое время. Вскоре город на Неве оказался в кольце блокады. Рацион был крайне урезан. В начале 1942 года Ленинградский комитет по физкультуре и спорту организовал для мастеров дополнительное питание - котлеты из жмыхов. Несмотря на то, что силы с каждым днем убывали и Добираться до столовой было нелегко, мы не пропускали ни одного дня, чтоб не полакомиться этим «царским» блюдом.

Вспоминается один случай. Как-то мы шли в комитетскую столовую с Б. Клевцовым, одним из работников комитета, вложившим много труда в дело организации шахматной работы в Питере. Когда мы поднимались на мост через Фонтанку, к нам присоединился известный шахматный деятель, бывший зав. редакцией журнала «Шахматный листок» С. Вайнштейн. На мосту он поскользнулся и упал. Клевцов уже сошел с моста, а я пытался поднять Самуила Осиповича, но у меня не хватало сил. А без посторонней помощи ослабевший Вайнштейн подняться не мог. Положение спасли двое прохожих. С их помощью мы в конце концов поставили его на ноги... Вскоре Клевцов и Вайнштейн умерли от голода.

В армию я попал в августе 1942 года. Сперва меня направили в пулеметное училище в Барнаул, и только весной 1943 года я попал на передовую в район Воронежа. А буквально за десять дней до этого мне удалось побывать в Москве. Наш состав стоял на пригородной станции «Фрезер». С разрешения начальника эшелона я пробыл несколько часов в столице в шахматном клубе на улице Мархлевского, которым руководил тогда мастер В. Алаторцев. Помню, с какой радостью я вновь увидел друзей, которых уже и не надеялся встретить. Я был рад, как может радоваться человек, переживающий горе всей нашей страны, личную беду — в Ленинграде погиб от голода мой отец — и горе близких друзей. Дружески обнялись мы с Петром Арсеньевичем Романовским — наставником молодых ленинградских шахматистов, которого вывезли из блокадного Ленинграда весной 1942 года. Романовский потерял жену и четырех дочерей, погибших в трагические дни блокады. Как же велико эмоциональное воздействие шахмат, если они способны были вернуть Романовского к творческой жизни!

Вскоре после этого свиданья с друзьями наш состав двинулся по огненным дорогам войны. Под Белгородом я был ранен, но через тридцать дней вернулся на передовую. Так уж получилось, что ни в госпитале, ни в редкие дни отдыха мне не удавалось встретить шахматистов, и я был оторван от любимого спорта на протяжении трех лет. После Ясско-Кишиневской операции вновь попал в госпиталь.
В конце 1944 года я и лейтенант Потапенко выписались из госпиталя и от правились в свою часть. Но она продвигалась так быстро, что мы застряли в небольшом румынском городе Араде и вдобавок еще потеряли друг друга.

Я остался один в незнакомом месте без копейки в кармане. Уныло бродя по шумным улицам с мечтой найти комендатуру, я неожиданно наткнулся на кафе и через стекло витрины увидел несколько столиков с расставленными на них шахматами. Я просто не мог равнодушно пройти мимо сиротливо расположенных фигурок без единой пары играющих. И машинально переступил порог помещения, где за прилавком стояла буфетчица. Я уже готов был пожалеть о своей экскурсии, так как денег у меня не было, как вдруг в кафе вошел незнакомый мне капитан. Он тоже был разочарован отсутствием шахматистов, но, увидев меня, тут же предложил: «Сержант, в шахматы играешь? Давай, садись, может, сыграем на кофе с пирожком?». Я пришел в восторг от этого дивного предложения. «Конечно, конечно», — поспешно ответил я, усаживаясь за шахматы. В Советском Союзе тогда было не так уж много шахматных мастеров. Я почти всех знал и определил, что капитан, конечно, мастером не был. Однако он оказался крепким орешком, и если мастеру все же полагалось справиться с ним, то сделать это было нелегко.

Выигрыш трех партий, которого мне удалось в конце концов добиться, я отношу к своим «выдающимся» спортивным достижениям. Меня, конечно, можно и пожурить. Поскольку мои шансы были значительно выше, я его как бы «ограбил». Но так ли это? Предложение сыграть на пирожки исходило от него, а я был очень голоден. И все же совесть меня беспокоила. и, после того как он помог мне устроиться на ночлег в комендатуре, я признался ему, что являюсь мастером. Капитан расхохотался и сказал, что, наоборот, он очень горд, поскольку проиграл за весь вечер только три партии...

Вернуться к официальным соревнованиям мне удалось лишь осенью 1945 года после демобилизации. Только тогда я узнал, скольких талантливых мастеров мы лишились за годы войны. Не стало И. Рабиновича, В. Раузера, А. Куббеля, Н. Рюмина, С. Белавенца и многих, многих других.
В первые послевоенные годы еще ощущался приоритет опытных мастеров в шахматной жизни Ленинграда, да и всей страны. Но очень скоро «старикам», кроме разве Г. Левенфиша, В. Рагозина, А. Котова, А. Толуша и конечно М. Ботвинника, пришлось потесниться и уступить дорогу молодым силам.

Я тогда охотно играл в соревнованиях и впервые в своей жизни занялся тренерской работой. Опыта у меня не было, и, естественно, в начале моей тренерской деятельности приходилось до многого «доходить своим умом». Бывали и курьезные эпизоды.
В конце 1945 года я занимался с одной способной шахматисткой, претенденткой на звание чемпионки Ленинграда. Однажды, когда я познакомился с отложенной позицией, которую она принесла мне для анализа, то сразу понял, что моей ученице впору сдаться. Не желая ее огорчать, я начал лихорадочно искать хоть какой-нибудь намек на спасение. Совершенно фантастическим путем, в расчете на ошибки противницы, мне удалось в одном варианте найти вечный шах. Когда я показал его ученице, она... выразила мне свое неудовольствие — как же так, при чем тут ничья. Вы же мастер и должны показать, как выиграть! Тут был и женский каприз, и желание во что бы то ни стало победить, и, чего греха таить, слабое понимание позиции.

Вспоминая о прошлом, хочу сказать, что мы, любители шахмат, всегда верили в то, что наше любимое искусство завоюет широкое признание, станет важным элементом культуры. Жизнь не обманула наших надежд. Теперь уже многомиллионная армия квалифицированных шахматистов с глубоким интересом сражается за шахматными досками, ищет и находит новое в шахматном творчестве.

"Шахматы в СССР" 1980 №11