Появление Капабланки на шахматной арене сопровождалось стремительным успехом. Он победил Маршалла и вскоре выиграл первый приз в Сан-Себастьяно. Все это в двадцать с небольшим лет, в возрасте учебы, а не мастерства, в годы, когда мечтают о любви. Алехин, приятель Капабланки с 1914 года, начал свою карьеру в не менее бурном темпе. Едва выйдя из детского возраста, он в 1909 г. выигрывает почетный бокал турнира любителей и в 1914 г. третий приз большого международного турнира.
Оба до сих пор сохранили свежесть и юношескую энергию. Ни Капабланка ни Алехин не играют по шаблону. Их самобытность настолько ярко выражена, что шахматная доска с ее 64-мя ограниченными клетками невольно представляется слишком тесной для них. Неизвестное их не пугает, и оба готовы испытать в нем силы, если оно им кажется интересным. Оба ищут новых путей, стремясь найти нечто сильное, жизнерадостное.
Однако, в поисках нового они пользуются совершенно различными методами.
Капабланка желает побеждать стратегией. Комбинация, пожертвование никогда не являются для него самоцелью. Он, разумеется, не боится жертв, но комбинация его не восхищает, не представляет для него особой ценности, и Капабланка пользуется ею лишь тогда, когда иным путем он не может достигнуть цели. Идеал Капабланки—побеждать врага маневрированием. Запутанным и сложным продолжениям он предпочитает простые, но сильные. Он всегда стремится найти уязвимое место противника. В него он направляет своп удары, и прямолинейно, не уклоняясь в сторону, он давит на слабый пункт, не позволяя противнику предпринять что-либо, и победоносно маневрирует, пользуясь почти полной связанностью врага. Гениальность Капабланки сказывается в нащупывании слабых пунктов позиции противника. Малейшая слабость не сможет укрыться от его зоркого взгляда, и в ходе партии где-нибудь, когда-нибудь она всплывет наружу.
Естественно, что преимущества такой стратегии сказываются скорее всего в эндшпиле. И действительно, Капабланка разыгрывает даже сложные и запутанные концы легко и быстро, с поразительной ясностью и исключительной последовательностью.
Алехин вырос из комбинации. Он влюблен в нее. Все стратегическое для него только подготовка, почти-что необходимое зло. Ошеломляющий удар, неожиданные „pointes"—вот его стихия. Когда король противника находится в безопасности, Алехин играет без воодушевления. Его фантазия воспламеняется при атаке на короля. Он предпочитает наличие на доске многих фигур. С их помощью он старается ослабить защитную линию вражеского короля, чтобы затем в удобный момент опрокинуть ее блестящим натиском. Алехин пользуется стратегией ради достижения согласованного действия фигур, для создания атакующей обстановки, короче говоря, как средством для более высокой цели. Но сама по себе стратегия является для него скорее арифметической задачей, нежели творческим материалом, из которого создается произведение искусства.
Капабланку и Алехина роднит их органическое происхождение из практики. Им чужды отвлеченная идея, философское рассуждение, общие понятия. Оба желают иметь дело с теориями, успешно испытанными на практике, и которые в случае нужды могут быть по сто раз проверены. Такие теории они готовы испытывать сотни, тысячи раз, наедине или в партиях с надежными друзьями. Они исследуют их великолепно, в совершенстве. Но абстрактная идея оставляет обоих холодными, равнодушными. Они хотят и г р а т ь в шахматы и хотят выиграть ту индивидуальную конкретную партию, которая перед ними. Ради этого они будут напрягать все усилия, все творчество, а остальным пусть занимаются другие. Такое самоограничение практическими заданиями является источником их силы. Кто создает теории, склонен обобщать их, и частное ускользает от него, или же он становится доктринером, теряющим способность видеть и слышать. Доктринер говорит: в каждом положении имеется только один, самый лучший ход. Капабланка и Алехин высмеяли и отвергли бы подобный тезис, ибо практика показывает другое. Во многих положениях имеется большой выбор ходов, вполне возможных, ведущих к одинаковому исходу партии, а потому равноценных. Теоретик утверждает, что следует избегать стесненных позиций, но вряд ли он сможет убедить Капабланку и Алехина. Они знают по опыту, что в в стесненных положениях сплошь и рядом выигрывают, так к чему же всегда избегать их?
Всем вышесказанным я отнюдь не предполагаю доказать, будто Капабланка и Алехин непобедимы. Я далек от такого преувеличения. Ничто человеческое не совершенно. Много шахматистов подвизается на 64-х полях, и шахматное искусство знает многих мастеров. Из этого множества я извлекаю Капабланку и Алехина, друзей и в то же время соперников, как исключительные личности, которые я намереваюсь обрисовать.
Они представляют характеры, которых шахматный мир до сих пор не порождал. Все европейцы питают склонность к теории, так как они сначала занимаются науками, а затем познают жизнь. Американцы же, как говорят, начинают с опыта и уже из него извлекают правила. Если это справедливо, то Капабланка пред ставляет совершенный тип американца, а Алехин—его ученик.
И Капабланка и Алехин написали книги. Капабланка описывает в них живую действительность. „Моя шахматная карьера"—заглавие одной из них. Алехин разбирает тысячи комбинаций в партиях Нью-Йоркского турнира. У Капабланки вы не найдете даже намека на какую-либо теорию, в Алехине все же немного сказалась европейская кровь. В обзоре дебютов слышится что-то доктринерское.
Я считал бы непоправимым несчастием, если бы все шахматные мастера принадлежали бы к одному и тому же типу. Поэтому шахматным маэстро вовсе не следует равняться друг по другу. На арене шахматного искусства найдется место для многих. Однако Капабланка и Алехин самим фактом своего существования, своими достижениями проповедуют следующую догму: хорошо тому, кто, освободившись от обилия абстрактных теорий, научится открытыми глазами обозревать единичное, конкретное.
Только европейцу может придти в голову для объяснения совершенного факта, например, проигрыша матча, приспособить теорию, игнорирующую самый факт. После проигрыша Андерсеном матча Морфи многие начиненные теориями европейцы объявили, что Андерсен все же был сильнейшим. Такое отношение к совершившемуся почти-что кощунственно. Событие неоспоримо. То, что случилось, не может быть отменено. Событие имеет чрезвычайную важность, и ни одна теория не может заменить его.
Мы шахматисты более, нежели другие смертные, поддаемся обаянию теорий. Мы читаем, что красота комбинаций состоит в том-то и том-то, и заранее верим этому. Мы читаем часто о глубине стратегических планов; вот совсем недавно я прочел об одном замечательном стратегическом плане, который был создан на четвертом ходе партии и красной нитью проходил через всю игру до конца—и мы охотно верим таким утверждениям. Но изучайте комбинации во время партии за шахматной доской, как Алехин, и вы убедитесь, что те теории о красоте применимы только к искусственно надуманным положениям, а в действительно игранных партиях оказываются мертворожденными. Научитесь тщательно разрабатывать стратегические планы, подобно Капабланке, и вы будете смеяться над планами, о которых вам рассказывают небылицы. Право же, трудно было удержаться от смеха, когда в самом конце вышеупомянутой партии с ее прославленной необычайно глубокой стратегией, я нашел простой спасающий маневр противника, опровергающий всю неслыханно продуманную стратегию и, очевидно, просмотренный автором слишком глубоких планов. Да, мы могли бы поднять земной шар, если бы дважды два не равнялось четырем.
Поэтому, никаких теорий, не прошедших через горнило испытаний! Проверяйте их не единожды, но сотни и тысячи раз, проверяйте умело, добросовестно и внимательно. Ибо стоит достигнуть глубины Капабланки и богатой фантазии Алехина. Этот принцип должен быть распространен не только на шахматы, так как все практическое связано между собою. Но в шахматах этот принцип выступает ярче, чем в другой области. Итак, товарищи, только в живой действительности ищите источник всякой истины.