Евгений ЗНОСКО-БОРОВСКИЙ

    СТЕЙНИЦ

 
 

Исполнилось сто лет со дня рождения величайшего из шахматистов всех времен и народов Вильгельма Стейница. Он произвел полный переворот в шахматной игре, и все современное шахматное искусство идет путями, им проложенными. Эта революция, по существу — теоретическая, является, конечно, главным его делом, и оно даже скрывает от многих то, что он был прежде всего практический игрок, превосходивший всех современников. Более того: он вовсе не пришел в мир с готовой теорией позиционной игры, она выковалась в ряде ожесточенных сражений. Стейниц не только начал, как все, игроком комбинационным, принимавшим и предлагавшим канонизированные гамбиты; не только в первом своем международном турнире он сыграл, по признанию Андерсена, самую смелую и блестящую партию; но и чемпионом мира он стал в качестве послушного продолжателя тогдашнего традиционного стиля, а вовсе не как дерзкий новатор. Если в правильности комбинационного метода он стал уже очень рано сомневаться, то к обоснованию новой теории он пришел много позднее, чуть не на пятом десятке своей жизни. Достаточно переиграть его партии, особенно из сеансов одновременной игры, вслепую или с дачей вперед, чтобы убедиться в блеске его игры, в смелости его комбинаций, в том, наконец, что не от неудач и бедности пришел он к сознанию необходимости радикальной реформы шахматной игры: он просто перерос романтическую стадию шахматного героизма, перестал быть шахматным младенцем, понял, что истинная красота не нуждается в мишуре и блеске и что подлинная поэзия должна сочетаться с правдой.
    Стейниц вовсе не был монополистом, как многим кажется или хочется его считать. Напротив, наше особое к нем чувство вызывается именно тем, что он, достигнув вершин шахматной иерархии и славы, не побоялся перестроить всю свою игру. Теперь многим сдается, что это было легко, что, найдя верный принцип игры, он как бы бил наверняка, поражая противников, об этом принципе и не подозревавших. Но ведь тогда было совсем не так, и риск был всецело на его стороне. Верен ли принцип, никто не знал, все были убеждены, что он ложен, только сам изобретатель верил в него; выступал же он против испытанных мастеров, действовавших многократно испробованными приемами, обеспечившими не одну блистательную победу. Да и пусть самый принцип верен: надо еще знать, как его применить, когда, в какой момент. Б том или ином отдельном случае его может погубить недостаточно искусное его применение. И как часто это бывало! А Стейниц к тому же был упрям. Напав на какую-либо идею, он не уставал повсюду искать и воплощать ее, терпя поражение за поражением, покуда наконец не обеспечивал ей торжество или окончательно не убеждался в ее ошибочности. Сколько подарил он партий в ответственнейших состязаниях, против сильнейших противников, из-за этого упрямства! Он брал под свое покровительство какой-нибудь заведомо плохой дебютный вариант, проигрывал с ним безнадежно и тем не менее играл его в матчах за мировое первенство и даже вперед заявлял: я согласен играть этот вариант каждый раз, что захочет мой противник.
    Это-то и сообщило жизненность его делу. Это не была голая теория, выношенная в голове кабинетного философа. Она родилась на полях сражений, подверглась длительной, углубленной обработке и затем вновь была неоднократно закалена в боевых испытаниях.
    Стейниц отнюдь не был только философ, это был прежде всего боец, бесстрашный и необычайно упорный, по силе мысли кажущийся подлинным титаном. И вот забвение этого двойного облика и ведет к тому, что для некоторых он не более как скромный талант, противополагаемый сверхгениальным Морфи и Андерсену. Восста-новляя его истинное величие, не будем впадать в другую крайность и повторять ошибку Тарраша, который считал долгом унижать его предшественников и старших современников: Стейниц в этом не нуждается. Тем более что в яркости фантазии, блеске замыслов и элегантности их осуществления он им, вероятно, уступает. Но кто из них даже подозревал ту глубину, которую он открыл в шахматном искусстве? Кто только думал о законах, этим искусством управляющих?
   И главное превосходство его над всеми и доныне здравствующими шахматистами — его универсальность.

* * *

   Шахматисты не имеют биографий.
   Можно перечитать о них десятки книг, выучить наизусть перечень их состязаний, переиграть сотни партий и так и не узнать, что это за люди.
   С известной точки зрения, это, может быть, даже хорошо, так как творчество не заменяется и не искажается житейскими подробностями и слишком человеческими случайностями. Наслаждаясь какой-нибудь шахматной партией, какое нам, в сущности, дело, кто именно ее играл? Шахматная антология ничего не потеряла бы, будь в ней опущены все имена представленных авторов.
Между тем именно потому, что шахматы — игра отвлеченная, как бы ничем не связанная с жизнью, что по отдельным партиям никак не догадаться о лежащем за ними творческом процессе, именно потому и хочется особенно узнать, кто за ними стоит, какие черты определяют это творчество. Дело не в пустом любопытстве к мелочам жизни, дело в творческом облике шахматиста, в тех внутренних пружинах, которыми регулируется его творчество, в тех стимулах, которыми оно вызывается.
    Особенно, труден этот процесс воссоздания, когда речь идет о шахматистах отдаленной эпохи. Стейниц умер 36 лет назад, все меньше остается тех, кто его сколько-нибудь близко знал. Во Франции же, кажется, таких и вовсе нет.
   И вот приходится ограничиваться догадками, собирать отдельные, случайные черточки и по ним пытаться хотя что-нибудь угадать в «жизни и деятельности» его.
   Внешние рамки очерчиваются просто.

   Стейниц родился 18 мая 1836 года(*1) в Праге, е 1858-м переехал в Вену, где поступил в политехникум. В 1862 году он переехал в Лондон, где вскоре стал редактировать шахматный отдел в журнале «Филд»(*2), составивший эпоху внимательным и проникновенным анализом партий, в котором проскальзывали уже новые, ранее неведомые требования к шахматному искусству. В 1883 году он вновь переменил страну и окончательно переселился в Америку, где принял американское гражданство. Здесь он редактировал шахматный отдел в нью-йоркской газете «Трибуна» и в течение семи лет (1885—1892) издавал «Международный шахматный журнал»(*3), вся теоретическая часть которого навсегда останется ценным источником для ознакомления с игрой не только Стейница, но и всех его последователей и учеников. Начатый им учебник шахматной игры, к сожалению, остался незаконченным.
   Впервые выступив на международной шахматной арене в 1862 году, он сам себя объявил чемпионом мира в 1866-м после выигрыша матча у Андерсена. Шахматный мир, однако, признал его чемпионом лишь после того, как он взял первый приз в большом международном турнире в Вене в 1873 году(*4). В течение следующих 20 лет он неоднократно подтверждал это свое звание, беспощадно разбивая всех попадавших на его дороге соперников, пока, наконец, не лишился его в 1894 году, в свою очередь побежденный Ласкером. Попытка вернуть утраченную корону закончилась полной неудачей.
   Стейниц, кроме того, прославился необычайно успешными сеансами одновременной игры, нередко выигрывая в них все партии, хотя играл сравнительно медленно: к этим партиям, как и ко всему, что он делал, он относился с необыкновенной серьезностью, меняя это отношение лишь к игре вслепую, в которой он видел только забаву, хотя и тут достиг высоких результатов. Ведь именно про него было сказано: пришел, не видел, победил.
И вот, если за этой декорацией мы захотим рассмотреть самого автора, проникнуть в сущность его,— мы сразу же натолкнемся на видимое противоречие.
   Стейниц был маленького роста и здоровья слабого. Одна нога у него была короче, а потому он хромал и не мог передвигаться без палки. С возрастом, когда усилились ревматические и подагрические боли, ему приходилось прибегать к костылю. Он был хворый, и в основе его немощи лежала дурная наследственность, которая привела к прогрессивному параличу и для определения которой Тарраш, сам доктор, говорит о «своеобразном разрушении его носа».
   В этих условиях, казалось бы, шахматная карьера Стейница не могла бы быть продолжительной, и к концу каждого более или менее значительного состязания он должен был бы чувствовать себя разбитым. Ничуть не бывало. Он был чемпионом мира дольше кого бы то ни было другого — целых 28 лет и чувствовал себя тем увереннее, чем дольше длилось состязание. Не он, а его, часто более молодые или физически более сильные, противники сдавали тогда, когда он только входил во вкус игры. Цукерторт блестяще начал свой второй матч со Стейницем в 1886 году, выиграв 4 партии против одной. На Стейница это не произвело ни малейшего впечатления, и он вскоре догнал своего опасного соперника. Последний не мог перенести этого удара, так до конца матча и не сумел взять себя в руки, к финалу был совершенно раздавлен, а вскоре после этого и умер. Равным образом Чигорин, на 14 лет моложе Стейница, зевнул в последней партии (матча 1892 года) мат в 2 хода и объяснил свой промах тем, что он совершенно обессилел.

   Большинство состязаний Стейниц начинал неважно, только постепенно втягиваясь в борьбу. На первые поражения он не обращал никакого внимания, а затем умудрялся выигрывать до 16 партий подряд, и продолжительность состязаний, казалось, для него не имела никакого значения, пожалуй, была даже выгодной. Даже за два года до своей смерти он сумел отлично провести двухкруговой турнир в 36 партий, длившийся два месяца.
При такой его особенности понятно, что в турнирах ему редко удавалось одерживать полную победу. По правде сказать, лишь один раз, в Вене (1873), он вышел бесспорным победителем(*5). В Вене 1882 года он делил I и II призы с Винавером, а затем уже идут вторые призы: Данди (1867),Баден-Баден (1870), Лондон (1883), или даже третий, как в Париже (1867). На основании турнирных успехов ему никак не удалось бы считаться первым игроком мира. Но стоило кому-либо из обыгравших его в таком состязании сойтись с ним в единоборстве, один на один, тут и сказывалось совершенно неумолимо подавляющее превосходство Стейница. Кого только он не отделал! Андерсен, Цукерторт, Блэкберн, Макензи, Чигорин, Гунсберг — все корифеи того времени по очереди склонились перед ним. Но надо было бы привести полный список его матчей, чтобы дать действительное впечатление его бесспорной непобедимости в матчевой борьбе. Ограничусь тем, что напомню, что он выиграл 28 матчей: кто другой может похвастать таким рекордом? Ласкер их выиграл только 14, то есть ровно половину.
  Матчи, очевидно, соответствовали самому, характеру игры и темпераменту Стейница. В них сведены на нет как элемент спора, так и случайности и нечаянные ошибки. Сегодняшнюю неудачу из-за недомогания можно совершенно вычеркнуть завтрашним торжеством. Потому здесь можно безбоязненно делать опыты и эксперименты: если они окажутся неуместными, есть всегда время от них отказаться и наверстать потерянное. Все свои матчи Стей-ниц, по существу, играл с дачей вперед. Та же дача оказывалась губительной в турнирах, где пользуются ею не один, а все участники.
   В матчах, наконец, сходятся без турнирного ажиотажа, без помощи и соперничества заведомо слабейших, два равносильных игрока, два человека, и между ними начинается бой, серьезно и начистоту. Без нервности и азарта, изо дня в день, в течение многих недель надо извлекать из своего ума все новые и новые запасы изобретательности и выдумки, черпать из самой глубины своего существа все новые духовные силы, выдержку, стойкость и бодрость.
   Каждый день пунктуально появляясь в зале, Стейниц уютно располагался в кресле и целиком уходил в размышления, играл медленно и тратя обыкновенно больше времени, чем его противники. Больная нога не позволяла ему гулять, как делали другие. Изредка только подымался он и, заложив руки за спину, делал несколько шагов у своего стола. К старости у него образовалась привычка тихо посвистывать во время обдумывания хода.
   Таким, глубоко ушедшим в свои думы, с огромным выпуклым лбом, его и изображают сохранившиеся портреты. Однако они, по-видимому, дают лишь отдаленное представление о том, каким был Стейниц в действительности. Это опять-таки канон, иконопись, перед нами философ, а не боец. Между тем достаточно было посмотреть в глаза Стейница, необычайно живые, острые, насмешливые, глядящие жадно, иногда вызывающе и задирающе, чтобы понять, что это не бесстрастный мыслитель, а пылкий и
самолюбивый игрок. Это только снаружи он казался таким благовоспитанным, успокоенным старцем: внутри — клокотало пламя.

* * *

   Сохранившиеся портреты Стейница умалчивают и о другой особенности его: на них мы не видим окраски его длинной бороды и его волос. Между тем они были у него рыжие, пожалуй, даже красные, и вот сразу оживает облик: перед нами не просто карлик, это гном, нибеллунг, хранивший, таивший в себе самом золото — огонь. Не удивимся тому, что Ласкер, изнервничавшийся к середине первого матча со Стейницем до того, что ходил в лечебницу, требовал, чтобы игра велась на разных столах, так как его противник стеснял его тем, что непрерывно тянул через соломинку ледяную воду, лимонад. И недаром, сойдя с ума, Стейниц воображал себя электрической батареей, которая без его участия могла заставлять фигуры самостоятельно двигаться по шахматной доске. Когда же ему случалось от волнения и напряжения игры нервничать, не спать, терять рассудок,— он сам себе был врач и лечился по методу Кнейппа: холодными ваннами. Еще бы!
   Этот внутренний огонь, который постепенно, по мере развития состязания, разгорался в целый костер и который он ни залить, ни остудить не мог, и давал ему нужные силы и выносливость. Он же сообщал ему и боевой задор. Стейниц был резок на язык и неутомимый спорщик. В своем журнале он отвел полемике целый отдел под характерным заголовком «Общее и и личное»: чего было там больше, не станем разбираться, да лучше и вообще его забыть. В Америке, играя словами, его называли — bohemian (он родился в Праге, значит, богемец, но также и цыган). Ссорился он всюду, где селился. Насколько веселым, приятным, остроумным собеседником он был при коротких визитах, любителем веселых анекдотов, способным цитировать длинные стихотворения, которые никогда не учил наизусть, но только прочитывал один-два раза, обожавшим музыку Вагнера, которую мог слушать часами,— настолько тяжелым он был там, где жил оседло. Он делал, говорил, писал то, что считал нужным или правильным, совершенно не считаясь с тем, какой это получит резонанс, какой вызовет отклик. Через несколько лет пребывания в Америке он едва мог найти город, который желал бы пригласить его дать сеанс одновременной игры. Это понятно: он начал свою деятельность в Америке тем, что подверг уничтожающей критике Морфи, американского гения.
   Часто это было только искренним исканием истины. «Никто не собьет меня с пути искания правды»,— говорил он в конце жизни. И действительно, на этом пути не знал он никаких компромиссов. Но как часто это было также только задетое самолюбие, сведение личных счетов! Уже в юности, когда бедным студентом он сам мастерил себе шахматы из картона, он дал мерку и своей обидчивости, и высокому мнению о себе, о своем служении шахматам, которые были для него не искус ством, не наукой, но чем-то особенным, высочайшим и не сравнимым ни с чем.
   Потому так ревниво и относился он к своей славе. Он просто не мог терпеть появления сильного игрока и не сразиться с ним. Он сам искал себе противников. Современные уклонения от встреч с опасными соперниками, ласке-ровское равнодушие к победам Пильсбери и многих других показались бы ему чудовищным. Когда он выбрал себе в противники Чигорина, это было именно потому, что Чигорин выиграл у него до того в турнире две партии. Когда Цукерторт явился в Америку, Стей-ниц все сделал, чтобы сразиться с ним в матче, так как перед этим Цукерторт оказался выше его в турнире и выиграл у него. Даже погубивший его матч с Ласкером был вызван им самим. И до самого конца он желал сражаться и сражался, дабы испытывать на себе силы молодежи, показать и доказать им собственную мощь и непобедимость.
  И чем дольше он жил, тем больше именно эта сторона натуры брала в нем верх над всеми остальными. Уже играя с Гунсбергом, он сознавал, что стареет, а потому, приступая к сражению с Чигориным, он давал понять, что это будет его последнее состязание за мировое первенство, что ему пора удалиться на покой и посвятить себя преимущественно литературной деятельности. Однако стоило появиться Ласкеру, и все прежние решения полетели прахом. Словно боевой конь, он услышал призыв и противостоять ему не мог. А когда он проиграл Ласкеру, никакие силы не могли удержать его от безнадежного матча-реванша. Тут уж ничего не осталось от философа: игрок полностью победил и вытеснил его.
   Бесконечно так продолжаться не могло. Должен был наступить момент, когда ему суждено было сломиться. Сдерживаемый им огонь только и ждал момента, когда вырваться и сжечь его. Как всегда, с шахматистами это происходит тогда, когда они стареют или слабеют физически.
    Со Стейницем это случилось, когда ему исполнилось 60 лет, после злосчастного матча-реванша против Ласкера (Москва, 1896), кончившегося такой полной и ужасной катастрофой.

* * *

    Мы часто негодуем на холод в английских домах, издеваемся над англичанами за окна, которые никогда не закрываются в их спальнях. Но мы не хотим себе представить тех подлинных мучений, которые должен переносить в русских условиях человек, привыкший к свежему воздуху.
   Жарко натопленные комнаты. Герметически закупоренные двойные рамы. Небольшая форточка, открывающаяся по утрам на пять минут.
   Стейниц задыхался, изнемогал. Должно быть, он попал не в особенно гостеприимное семейство. Для питья ему давали тепловатую воду, а когда он спрашивал льду, ему отвечали, что самим нужен, а нового еще не привезли. О холодной ванне он мог только мечтать.
   Страдал и Ласкер, спасаясь в долгих прогулках по городу. Из-за больной ноги Стейниц их был лишен и мучился нестерпимо. Матч развертывался неудачно, требовал неимоверных усилий, умственного напряжения, на которое он уже не был способен. Разгоряченный мозг жаждал и не находил прохлады.
   Все в нем горело, сгорало и прояснялось. Что-то новое формировалось. Так много надо было сообщить важного людям. Не только близким: далеким, всем. Для этого ему не нужно было телефона, почты, проводов. Давно уже оторвался он от земли. Теперь он лишен и воды. По воздуху распространялся сжигавший его огонь. Он подходил к стене и начинал говорить в воображаемый приемник, пел, декламировал. Затем открывал форточку и высовывался, ловя ответ из далеких, неведомых стран.
   Молодая его секретарша, русская, застав его в таком положении, перепугалась, бросилась к американскому консулу, и было решено перевезти Стейница в психиатрическую лечебницу. Устроили его под наблюдение проф. Корсакова в Морозовской клинике.
   Старика, привыкшего к кнейпповскому лечению, посадили в горячую ванну. Правда, на голову положили смоченные холодные полотенца, но облегчения это не дало, а только вызвало простуду. Ему, не выпускавшему сигары изо рта, запретили курить. Сперва он был помещен в общую палату, вместе с шестью другими безумцами, затем перевели его в отдельную комнату. Но дверь оставалась днем открытой, и то и дело какие-то сумасшедшие врывались к нему. Главная же беда — он не мог спать. Сквозь открытое окно в двери свет от электрической лампы в коридоре падал ему на лицо. Он поднялся в первую же ночь и протянул руку в коридор, чтобы повернуть выключатель, но оказавшийся тут же сторож хлопнул его по руке, а затем сквозь то же окно кулаком нанес ему в лицо удар, поваливший его на кровать.
   — Ich bin Steinitz! I am the chess champion of the world!(*6) — кричал больной. Но никто не верил ему: думали, что он самозванец, воображает себя Стейницем, что в этом, может быть, и заключается его болезнь. Да никто и не понимал его протестов, так как персонал говорил только по-русски.
   Но где же были русские, русские шахматисты, его поклонники и друзья? Никто не приходил. Позднее они ему объяснили, что их к нему не допускали. Американский консул раз зашел к нему, чтобы сказать, что он ничем ему не может помочь, что все зависит от администрации больницы. Администрация отвечала, что она ничего не может, что все зависит от американского консула.
И в таких условиях шестидесятилетний старик, знаменитый чемпион мира сохранял веселое настроение, писал бодрые письма, шутил.
   — Поступите со мной, как с евреем,— просил он,— вышлите меня.
   И всего удивительнее: он играл в шахматы, как ни в чем не бывало, с редкими своими посетителями, друзьями, немецкими шахматистами.

   Целый месяц продолжалось испытание, прежде чем наконец его выпустили(*7). Он сразу же уехал в Вену, и там, отдыхая, снова играл отличные партии с сильнейшими местными игроками. Через несколько дней он уже давал сеанс одновременной игры, а еще через неделю, на пароходе, который его отвозил в Америку, он играл несколько партий одновременно вслепую. В Нью-Йорке он сразу же принял участие в небольшом турнире, а через год взял IV приз в огромном турнире из 36 партий в Вене и, приехав в Кёльн, взял V приз в другом турнире. Мы теперь говорим о чуде Ласкера — что оно рядом с совершенно неправдоподобными подвигами Стейница?!
   Но силы были надломлены. Еще через год, в 1899-м, он принял участие в турнире в Лондоне и в первый раз в своей жизни остался без приза. И это был конец.
   На костыле, с палкой в другой руке, взлохмаченный, с красной растрепанной бородой, сумасшедший цверг(*8) слонялся по американским улицам, чуя в груди небывалые силы. Они исходили из него непрестанно, но он мог бы их по желанию направить на одну цель. Теперь бы ему сыграть матч с Ласкером! Он бы сидел и, не подымая рук, передвигал бы фигуры. Каждый ход — как удар! Ласкер — самый сильный из всех противников, которых Стейниц встретил на своем веку, может быть, самый сильный из когда-либо живших на земле шахматистов, но теперь и ему не устоять. Стейниц снова и навсегда чемпион мира.
   Он жестикулировал левой рукой, подымал правой любимую палку, подходил к незнакомым людям, останавливал их, чтобы сказать, что он опять чемпион мира, чтобы объяснить свой секрет. Люди отшатывались от него. Наконец домашние решили, что больше его уже нельзя держать дома и что его надо отвезти в лечебницу.
   Сумасшедший дом стоял на острове. Стейница посадили в лодку и повезли, а он шептал непонятные слова и крепко прижимал к груди маленькую шахматную доску.
   Так отплыл в другой мир шахматист Вильгельм Стейниц, чемпион мира.