ПО СТРАНИЦАМ ПРОШЛОГО
( 'Нива' 1908)

В советской стране шахматный мастер — знатный человек. Он — учитель молодого поколения шахматистов, он — передовой представитель советского шахматного движения, отстаивающий его честь на международных турнирах, он — живой пример нашего культурного роста, нашей силы!
Однако совсем другими глазами смотрела, да и сейчас смотрит широкая буржуазная публика на своих мастеров. Для нее шахматы—развлечение типа биллиарда, домино, карт... И шахматные «маэстро"— люди „не от мира сего", преимущественно маниаки.

Перелистывая страницы сравнительно недавнего прошлого, находишь среди них немало интересных описаний отдельных шахматистов и шахматных турниров. Но в каком тоне выдержаны эти описания! Рассчитанные на "интеллигентную" публику, насквозь пропитанные духом бульварной сенсации, они стремятся изобразить шахматный турнир как сборище марабу, изощряющихся в своих чудачествах.
Вот чрезвычайно характерные и вместе с тем очень интересные воспоминания Гр. Ге, посвященные Чигорину. Гр. Ге — известный артист и драматург, близкий приятель М. И. Чигорина и сам шахматист, в статье „Русский шахматный король" („Нива", 1908 г.) дает меткие, но уродливые портреты участников и обстановки большого международного турнира в Остенде 1905 г.:
„ ... Признаюсь, меня охватило волнение. Сейчас я увижу целую группу знаменитостей, людей-феноменов с невероятно изощренным мозгом. .. Что это должны быть за головы! .."
.....Профессиональный шахматист не может ни на один день выйти из мира шахматных ходов, иначе его сообразительность потеряет свою эластичность. (Это утверждение, как и следующий за ним вывод, оставляем на совести автора. М. В.) Такое напряжение не проходит даром, и обыкновенно великие шахматисты сходят с ума. Достаточно указать на Стейница, Пильсбери и нашего Шифферса.

Миновав вторую, тоже громадную залу для корреспонденции, мы наконец приблизились к нашему светилищу. Я уже издали разглядел высокую, круглую, колончатую комнату. Вон в пролетах между колонн, за красным канатом, уткнувшись носами в свои столики, сидят они, молчаливые, отрешенные от всего земного, витающие в каком-то странном, фантастическом мире...

Так вот эти светила!.. Быть не может!  Не то приказчики из средних, не то захудалые служащие каких-нибудь контор.. . Неладно, даже бедно одетые, в плохоньких пиджачках... А лица... Ничего профессорского, ничего отмечающего кропотливую умственную работу..."
„ ... Дальнейшее изучение этих феноменов только подтвердило мои первые впечатления. Я постепенно обхожу столы, расположенные по колоннам правильным  кругом.
На каждом столе самая обыкновенная картонная доска и двойные, шахматные часы. Сбоку прибита, соответственно месту играющего, его фамилия с обозначением города, от которого он играет. Совершенно, как в музее или зверинце... Сначала посмотришь на надпись, потом на зверя, дескать, какой он, или наоборот.
Публики перед канатом мало; все молчат, а если обмениваются впечатлениями, то шопотом. Вот американец Маршалль, на его картоне значится: Нью-Йорк. Это необычайно худой и длинный молодой человек с волнистой гривой светлых волос, лицо бритое, с мефистофельским профилем, с попугайным острым носом. Его маленькие, близко поставленные глазки щурятся сквозь длинные, желтые ресницы. Он сидит боком, закинув ногу на ногу и так задрав верхнюю ногу, что она едва не упирается острым коленом в подбородок. Во рту сигара, на часовой цепочке — бронзовый шахматный конь; такой же конь, поменьше, закалывает галстук. Сигару он больше жует, чем курит, сплевывая объедки табачного листа по сторонам. Чигорин мне жаловался, что эти объедки нередко летели ему под нос..."

„.... Дальше сидят Шлехтер и Блекберн. На картоне Шлехтера — Века. Это маленький, всегда задумчивый человек, совсем-таки незначительного вида. Серенькие, мутные глазки смотрят устало и грустно, прямые волосы на голове торчат во все стороны, борода брилась дня три тому назад.. . Лицо истощенное, бледное, покрытое испариной. .. Сидит он, опершись головой на обе руки, запустив пальцы в волосы... Сигара во  рту потухла...
Шахматист он превосходный, берущий если не талантом, то колоссальной усидчивостью.

„... Против Мароци сидит „доктор" Тарраш из Нюренберга. Этот „доктор" неизменно сопутствует Таррашу и на картоне, и на карточках и в разговоре. Доктор Тарраш средних лет, рыжеватый, с оскалом желтых крепких зубов, подстриженной бородкой, в пенсне; он имеет несомненную претензию на фатовство. В белом кепи с желтым околышком, в желтых туфельках, из-за которых выглядывают веселенькие носки, он ходит, подрагивая на ногах, с видом самоуверенным и довольным. Доктор Тарраш считается ученым, и его голос на собраниях шахматистов всегда звучит, как особенно авторитетный..."

„ .. . С прямыми, светлыми усами вниз, с поднятой вверх головой, в пенсне, красном галстуке, с ногой на ногу, мистер Берн способен был просидеть каменным истуканом не четыре часа подряд, как то было отведено остеидским турниром, а двадцать четыре. Пепел от сигары падал ему на грудь, на ноги, на стол; к вечеру он был завален пеплом, окурки лежали грудами где угодно, только не в пепельнице, — мистер Берн сидел в той же позе, боком к столу, и смотрел на доску. Если бы около него взорвалась бомба — он бы не шелохнулся и не отвел глаз от доски. Я был свидетелем, как кто-то, проходя мимо, задел маленький столик, подставленный для содовой воды, и столик с грохотом полетел на пол; на нем были: поднос, стакан, бутылка, большой янтарный мундшгук, масса пепла и окурков... От неожиданного грохота, сменившего могильную тишину, многие вскочили— мистер Берн не отвел глаз от доски. Он ничего не слышал. По окончании партии он обыкновенно шлифует ее часа два; если к тому времени в зале остается еще хоть одна пара, мистер Берн невозмутимо берет свой стул, подсаживается к играющим   и   снова   погружается   в созерцание.

Мистеру Берну где-то в Англии принадлежал уединенный островок; этот шахматный маньяк дошел до того, что, готовясь к турниру в Бармене, предложил Алапину, славившемуся тонким анализом, отправиться с ним на островок и в полном уединении заняться изучением каких-то сложных вариантов. Мистер Берн гарантировал Алапину проезд в оба конца, полный пансион в течение лета, условленную сумму денег... Как ни было заманчиво такое предложение, Алапин, боясь серьезно „спятить", уклонился от него..."
Свой дебют в Европе Алапин начал с курьеза. Странствуя по лесам нашего запада (Алапин в молодости работал в лесных подрядах. М. В.) и вычитав в газетах, что в Вене шахматный турнир, и что там играет великий Стейниц, Алапин, еще совсем молодой человек, не выдержал искушения, бросил дело, махнул через границу и прямо с венского вокзала полетел в клуб. Войдя в залу и увидав за столиками игроков, Алапин спросил:
— Кто Стейниц?
Ему указали на почтенного старца. Не колеблясь ни секунды, Алапин кинулся к Стейницу и предложил ему партию в шахматы. Великий старец в ужасе попятился. Какой-то неизвестный в высоких сапогах, кожаной куртке, запыленный, грязный, во время партии кидается на него с предложением играть! Это несомненно сумасшедший! — и Стейниц позвал на помощь.
Алапина еле оттащили. Директора просили его не трогать шахматистов, „сидящих с часами", и, чтобы отвязаться от русского дикаря, усадили его играть с каким-то увядшим маэстро. Последний существовал именно тем, что обыгрывал разных „пижонов" на маленькие суммы. Он предупредил Алапина, что менее пяти гульденов партия не играет. Стали играть — Алапин выиграл. Маэстро испугался и приналег — Алапин опять выиграл. Маэстро совсем растерялся... Наконец, когда Алапин выиграл в третий раз — его противник стал плевать от злости, изругал директоров, что они нарочно подвели его, и заявил, что платить не намерен. Директора просили Алапина не требовать денег с бедняка. Тому, конечно, было все равно, заплатит немец или нет, и он окончательно успокоил его, угостив пивом".

Воспоминания Ге относятся к периоду, когда Чигорин „был уже не тот", тяжелая болезнь подтачивала силы, угнетенное настроение, моральная подавленность    не    оставляли   его.   В  турнире   он шел   плохо,   проигрывая   партии   зевками.   Желая подбодрить его, Ге находит „чудесное" средство: „Выждав удобную минуту, я шепнул:
—  Михаил Иванович, давайте дернем   шампанского?
Он махнул рукой.
—  Не стану.
—  По бокальчику ...
—  Ну его!.. — И отошел".
Однако, за завтраком (игра начиналась с 10 час. утра, завтракали в 2 часа дня), Ге все-таки заказывает голландской водки и „ ... Михаил Иванович с гримасой взялся за каменную бутыль.
—  Что    ж,   Семен   Зиновьевич   (т.  е.   Алапин. М. В.), выпьем голландской?
—  Давайте".
Зная, что завтра Чигорин должен играть с Маршаллем, у которого раньше он постоянно выигрывал, Ге продолжает поднимать его дух и вечером, переходя от „мюнхенского" к „бордосскому". Увы! Утром Чигорин проиграл!

Вопросы режима, гигиены мастера были чужды и непонятны не только отдельным любителям, но и шахматной организации. Сила мастера, по мнению „авторитетов" того времени, зависела от настроения, а последнее лучше всего создавалось при помощи спиртных напитков. В самом разгаре II Всероссийского турнира Московский шахматный кружок устроил для участников торжественный обед. Альманах „Шахматные вечера" (1901 г.) со смаком описывает большой стол, на котором из разноцветных салфеток была выложена шахматная' доска с „русской партией" (1. е2—е4 е7—е5 2. Kgl—f3 Kg8— f6) где роль фигур выполняли бутылки различной фирмы и содержимого: короли — шампанское, ферзи — высокие бутылки рейнвейна, ладьи — бутыли красного вина в ведрах, кони — водка Смирнова и т. п. „Все обещало „любителям", веселую, интересную и „комбинационную" игру"...