Чемпион мира — всегда явление исключительное. На каком-то отрезке времени он олицетворяет крайний предел человеческих возможностей.
Среди шахматных чемпионов прошлого наиболее значительной, яркой и многогранной личностью был Эммануил Ласкер, носивший свое звание двадцать семь лет — с 1894 по 1921 год. Возможно, не было особенно большим достижением то, что он занял шахматный трон, победив в двух матчах уже постаревшего Стейница. Но поразительны были уверенность и искусство, с какими он неизменно утверждал свое звание шахматного короля свыше четверти века.
Чтобы быть первым в плеяде ведущих гроссмейстеров, чемпиону мира необходимо владеть секретами чего-то нового, неведомого его соперникам. Чем глубже это новое, чем дольше оно остается неразгаданным, тем долговечнее чемпион на своем троне, подвергающемся постоянным атакам.
Что же нового дал Ласкер? Каковы особенности его стиля? Ответить на подобные вопросы далеко не просто. При отсутствии всесторонних и глубоких исследований ответы до сих пор остаются лишь частичными, не претендующими на полноту.
Метко было когда-то сказано: «Стиль — это человек». Каков человек, таков и его творческий почерк. Если мы хорошо будем знать Ласкера как человека, мы несколько приблизимся к пониманию его творчества.
Ласкер прожил большую, насыщенную событиями жизнь. О нем много писали, начиная с того времени, когда он стал чемпионом мира. Поэтому здесь достаточно будет ограничиться лишь основными фактами его биографии. Однако более подробно следует остановиться на его детских и юношеских годах, на том периоде, когда начинается становление человеческого характера и откладывается много такого, что оказывает влияние на всю последующую жизнь.
Факты из этого периода немногочисленны и малоизвестны. А ведь как интересно проследить путь Ласкера к мастерству, узнать, как он стал шахматным мастером и затем чемпионом мира.
Эммануил Ласкер родился 24 декабря 1868 года в небольшом городке, носившем несколько странное и иронически звучавшее название Берлинхен — (маленький Берлин). До «большого» Берлина можно было добраться по железной дороге за пять-шесть часов. Расположенный восточнее Одера, городок этот ныне находится в Польше и называется Берлинек.
В Берлинхене в то время насчитывалось семь тысяч жителей. Население было смешанным — поляки, немцы, евреи, литовцы. В базарные дни в город приезжали жители окрестных деревень, чтобы продать свои товары и сделать необходимые покупки. Случалось, наезжали цыгане. Для маленького Эмануэля жизнь была красочной и богатой впечатлениями.
Отец Ласкера — сын известного «рабби», то есть ученого, знатока истории и религиозных вопросов—был кантором и проповедником в местной еврейской общине. Давал он и уроки по общеобразовательным предметам. Добрый и мягкий, склонный к шутке, он был, как говорится, человеком не от мира сего, абсолютно далеким от житейских дел. Его скудный заработок едва позволял содержать семью. Детей же было четверо: два мальчика и две девочки, за старшим, Бертольдом, следовали две сестры, а младшим в семье — моложе Бертольда на восемь лет — был Эмануэль. Как водится в подобных случаях, бразды правления, мужественно борясь с лишениями, взяла в свои руки мать Ласкера, красавица Розалия, женщина более решительная и практичная, чем ее незадачливый муж. Эти черты ее характера передались обоим сыновьям. От отца же они унаследовали некоторую склонность к фантазии и мечтательности.

Окрестности Берлинхена были красивы. Край изобиловал лесами, озерами и речками. Постоянно слышался шум лесопилок — город жил своей деревообрабатывающей промышленностью. Много экскурсий в близлежащие леса совершил Эмануэль вместе с Бертольдом, очень любившим своего маленького брата. Поэтичный по натуре, Бертольд влиял на развитие мальчика. Эмануэль же просто боготворил его. Любовь к природе Ласкер сохранил на всю жизнь,
В пять лет Ласкер был бойким мальчуганом. В нем рано развилась самостоятельность.
Расхрабрившись, он как-то пришел к директору местной школы и заявил, что может отвечать на такие, например, вопросы: сколько будет 7x53 или 18x96. Ответы были правильны, но директор засомневался:
— Этим ответам тебя научили дома?
— Нет, нет! — запротестовал мальчик.— Вы можете задать мне более трудные вопросы.
Испытание прошло успешно и вызвало сенсацию. Впоследствии Эмануэль до одиннадцати лет учился в этой школе. Его учительница, дочь упомянутого директора, говорила, что у нее никогда не было более способного ученика.
Брат Ласкера, Бертольд, давно уже находился в Берлине, где, окончив гимназию, стал с 1881 года студентом медицинского факультета. Об этом надо рассказать подробнее.
Когда, по настоянию Бертольда, его отпустили учиться в Берлин, семья была слишком бедна, чтобы оказывать ему какую-либо помощь, и Бертольду предстояло самому обеспечивать себе пропитание и плату за учебу. Это были невыразимо трудные для Бертольда годы. Он пробавлялся случайными работами и домашними уроками, жестоко голодал, но упорно шел к своей цели.
И вот однажды Бертольду «повезло». Ему сообщили, что две дамы открыли неподалеку от центра Берлина «Чайный салон», где, между прочим, можно играть в шахматы и обучать игре новичков. Бертольд начал проводить там все вечера, и для него открылся новый источник дохода. Как обычно в кафе, партии игрались на ставку (очень небольшую), изредка бывали и ученики. Бертольду удавалось в иные вечера «заработать» целую марку.
Об этом он написал домой, и там решили, что Бертольд стал «богачом». Это обстоятельство сыграло в жизни Ласкера огромную роль. Дома пошли толки, что неплохо бы послать учиться в Берлин и маленького Эмануэля.
— Но кто же будет там для него готовить? — колебалась мать.
— Что значит — готовить? — возразил отец.— Мальчик ведь поедет туда учиться, а не есть. А кто будет о нем заботиться? Так для чего же у него существует старший брат!
Бертольд был счастлив иметь подле себя маленького Эмануэля. Но его финансовые возможности родители сильно преувеличили. Нужда стала еще острее. Прокормиться было трудно, на починку ботинок не хватало денег.
Но как бы то ни было, Эмануэль поступил в школу. Случилось так, что на вступительном экзамене ему предложили задачи, которыми он как раз занимался накануне. Он вообще был силен в математике, но тут его ответы были просто блестящими, и мальчика определили в класс, на два года превышающий положенный ему по возрасту.
Начавшаяся учеба длилась, однако, недолго. Мальчик заболел корью, и его поместили в больницу. И вот тут-то Бертольд, размышляя, чем ему развлечь скучающего брата, решил познакомить его с шахматами. Свершилось!
Игра понравилась Эмануэлю, и позднее он попросил брата достать ему какую-нибудь шахматную книгу. Однако нельзя сказать, чтобы шахматы сразу и целиком захватили двенадцатилетнего мальчика. Он не был вундеркиндом, как Капабланка, в одиннадцать лет ставший чемпионом Кубы, или Алехин, который в девятилетнем возрасте, побывав в Москве на сеансе одновременной игры знаменитого Пильсбери, форменным образом «заболел» шахматами и был одержим ими всю жизнь. Ласкер позднее рассказывал, что в первые три года он играл плохо и большинство партий проигрывал. Лишь ознакомившись с учебником Дюфреня он заинтересовался шахматами, а по-настоящему (как он это понимает!) начал играть в шахматы с шестнадцати лет. Можно полагать, что в лучшем случае сила его игры соответствовала тогда нынешнему второму разряду.
Не шахматы привлекали в то время внимание Ласкера. Математика, физика, естественные науки — вот что интересовало его в первую очередь. Но как трудно было сидеть за книгами вечно голодному мальчику в полутемной и холодной комнате! Суровая пора. Но эта жизнь закаляла — вызывала чувство горечи и протеста, развивала упорство, собранность и выдержку.
Тоскливо было проводить в одиночестве все вечера в ожидании, когда вернется домой Бертольд. Кончилось тем, что и Эмануэль стал посетителем «Чайного салона». Там было тепло и светло, вблизи находился его Бертольд, можно было наблюдать за шахматными партиями, съесть пару дешевых булочек, чтобы если и не утолить, то хотя бы на время утихомирить постоянное чувство голода.
Интересные люди встречались в «Салоне». Видел там Эмануэль и Зигберта Тарраша, в то время такого же студента-медика, как Бертольд. Могли ли оба представить себе, как часто будут позднее пересекаться их жизненные пути!
Когда до Берлинхена дошли вести о «непутевой» жизни Эмануэля, в Берлин приехала мать Ласкера и переселила мальчика к знакомой женщине — далеко от «Чайного салона»; она добилась и перевода его в другую школу. Но к чему это привело?.. С питанием дело теперь обстояло еще хуже, а до «Салона» Эмануэлю приходилось совершать длительный путь пешком — на проезд-то пфеннигов не хватало! Днем он готовил дома уроки, а вечера, до поздней ночи, по-прежнему проводил в «Салоне». Он недоедал и недосыпал, но его жизненный и шахматный опыт безусловно обогащался.

Давайте отвлечемся на несколько минут и познакомимся, хотя бы бегло, с «шахматной жизнью» в «Салоне», типичной в то время для каждого кафе. Бертольд по житейской необходимости стал уже почти профессионалом. Кафе не было подходящим местом для длительных и серьезных партий. Здесь требовалось умение, что называется, с ходу оценить силу своего случайного противника и быстро разгромить его лихой, хотя бы и неправильной в своей основе, атакой.
Интересны воспоминания Бертольда об одной из таких партий, сыгранной им в 1881 году, когда он был студентом-первокурсником. Свою заметку в журнале он озаглавил: «Психологическое начало». В примечаниях к каждому ходу он добросовестно изложил свои мысли, мелькавшие у него в голове во время игры.
«Сижу я однажды в «Салоне» в послеобеденное время, просматриваю газеты. Ко мне подходит незнакомый юноша, называет себя и очень вежливо просит сыграть с ним партию. Не желая с места в карьер обидеть его предложением форы (то есть дачи какой-нибудь фигуры вперед), я предоставляю ему белые фигуры и решаю играть вначале сдержанно, пока не уясню себе его практической силы, а затем, если позволят обстоятельства, перейти к острой, «гусарской» игре.

Белые Черные
Н. Н. Б. Л.
1. е2—е4 е7—е5
2. Кb1—сЗ
Ого! Венское начало? Может быть, теоретик? Или случайный выбор хода? Подождем — увидим.
2. ... Кb8—с6
3. d2—d3
Это уже подозрительно. Вероятно, ему можно дать ладью вперед. Или он — осторожный игрок, предпочитающий закрытые дебюты?
3. ... Kg8—f6
4. b2-b3
Ну ясно! По меньшей мере — «ладью вперед». Свернем-ка на путь забавных комбинаций.
4. ... d7 - d5
5. Ccl - g5
Конечно!
5. ... d5: е4
6. КсЗ:е4

6. ... Kf6 : e4
«Ах ты, наивный голубочек!»
7. Cg5 : d8
На момент опешив, он немедленно берет ферзя. Итак, «жадный» игрок, и вряд ли он любит, чтобы его фигуры оставались под ударом. Возможно, это потом пригодится для комбинации.
7. ... Cf8—b4+
8. Кре1-е2 Ке4—с3+
9. Кре2—e1 Kc6-d4
Авось удастся чего-нибудь добиться. 10. Фdl—d2 Ферзя он спас. Если предоставить ему темп, он попытается спасти и слона.
10. ... Сс8—g4
11. Cd8—g5 КсЗ—е4
Удивленный взгляд, но он не может противостоять искушению.
12. Фd2 :b4 Kd4 : c2X
«Ах, простите! Мне не нужно было брать слона. Не дадите ли вы мне ход обратно?» — «Пожалуйста». Ферзь и слон ставятся на свои места.
12. d3 : е4
Второй, продиктованный «жадностью» вариант. 12. ... Kd4 : c2X
Мой несколько обескураженный противник благодарит за партию. Урок пошел ему на пользу. Он начал изучать теорию, стал играть много сильнее, но жадным к материальным завоеваниям он остался навсегда, хотя впадал иногда в другую крайность, расточительно жертвуя фигуры».
Пустяковая партия, но кое-чему она учит. Бертольд был шахматным учителем и воспитателем Эмануэля. Показывая ему приведенную выше короткую партию, как и многие другие, он, естественно, объяснял разницу между правильной и «ловушечной» игрой, учил здоровой стратегии, умению правильно комбинировать и даже, как показывает этот пример, начаткам «психологического» метода борьбы. А Эмануэль был понятливым учеником!

Ненормальный, по мнению родителей, образ жизни Эмануэля в Берлине не сулил ничего хорошего, и они предприняли решительный шаг — перевели его для завершения среднего образования в небольшой город Ландсберг, где он провел два с половиной года. О шахматах пришлось временно забыть. Хотя Эмануэль всегда преуспевал в математике, ему, зачисленному в свое время в школу на два класса выше, требовалось подогнать отставание по другим предметам.
Единственным шахматным партнером Ласкера.да и то крайне редко, был его учитель математики, некий Кевиц. Последний, когда Ласкер стал знаменитостью, опубликовал свои воспоминания о нем:
"На выпускном экзамене Ласкеру надо было за пять часов решить четыре довольно сложные задачи по математике. Но уже за два часа он справился с заданием. Сразу уловив суть каждой задачи, он писал решение набело, без черновиков. «Ну, так легко ты не отделаешься»,— подумал я и дал Ласкеру дополнительное задание, еще более сложное. Ласкер в положенное время справился и с ним, в результате чего был даже освобожден от устного экзамена. Хотел бы еще отметить, что он больше блистал в арифметике, нежели геометрии, на редкость плохо рисовал, но обладал необыкновенным комбинационным дарованием. Работал он дома неровно: то ничего не делал, то просиживал ночи напролет. Школьные оковы тяготили его. Я советовал ему не отдавать много времени шахматам, когда он станет студентом. Но что могли значить мои советы для человека, жившего в такой острой материальной нужде! Уже тогда я заметил в нем черты пробуждавшегося честолюбия."

Весной 1888 года Ласкер окончил школу, вернулся в Берлин и осенью поступил на математический факультет университета. Брат Бертольд, завершив учебу на медицинском факультете, уехал на год в Эльберфельд для прохождения практики. Чтобы закончить о Бертольде: он стал хорошим врачом с научным уклоном, открыл новый метод лечения и предупреждения тромбозов, который вначале не признавался, но затем стал общепринятым. Впоследствии имел свою поликлинику, от шахмат же практически полностью отошел.
После ландсбергского отрыва от шахмат Ласкер с большим увлечением принялся за их изучение. Кроме «Салона», он начал бывать в шикарном кафе «Кайзергоф», хотя и стыдился своего поношенного костюма и стоптанных башмаков. С благодарностью Ласкер вспоминал впоследствии о мастерах, которые изредка удостаивали его чести сыграть с ним партию-другую. Однажды сам Тарраш сыграл с ним две партии, давая ему коня вперед. Одна закончилась вничью, вторую выиграл Тарраш. Позднее в других двух партиях Ласкер сыграл успешнее: одну проиграл и одну выиграл. Но, видимо, как у сказочного богатыря, силы его в этот период росли не по дням, а по часам.
Как-то зимой 1888/89 года посетители кафе «Кайзер-гоф» надумали организовать турнир, причем так, что каждый участник вносил талер, а собранная сумма составляла приз победителю. Не очень веря в успех, Ласкер принял участие в турнире и, к собственному удивлению, как он позднее рассказывал, занял первое место, выиграв все партии.
Ни одной партии из этого турнира не сохранилось.
Завоеванный приз на короткое время подкрепил мизерный бюджет Ласкера. Нашелся также благотворитель, который ежемесячно давал ему десять марок (причудливы дороги судьбы — через двадцать лет Ласкер стал мужем его дочери). Были у Ласкера и частные уроки. Но жизнь по-прежнему была голодной, учиться в университете было трудно.

В июле 1889 года Ласкер принял участие в гаупт-турнире Германского шахматного союза в Бреславле. Такие турниры происходили одновременно с очередным международным турниром мастеров и представляли единственную по тем временам возможность получить звание международного мастера. Победа далась Ласкеру нелегко, но заветная цель была достигнута.
А в проводившемся одновременно международном турнире первое место занял Тарраш. Дистанция между ними казалась огромной.
Победа в гаупт-турнире открывала путь к международным соревнованиям, и уже в августе Ласкер получил приглашение на турнир в Амстердам, где он впервые встретился с мастерами. Боевое крещение Ласкер выдержал успешно, заняв второе место. На этом турнире он, между прочим, выиграл у Бауэра красивой и оригинальной комбинацией с жертвой обоих слонов. Партия обошла всю мировую шахматную печать, а комбинация стала объектом подражания и не раз встречалась в позднейших турнирах.
Начало известности Ласкера было положено. Чего ему не хватало — это окончательной шлифовки, сотни-другой турнирных и матчевых партий, опыта международных встреч, борьбы с мастерами разного стиля при разнообразнейших ситуациях на шахматной доске.
Подгоняемый, быть может, честолюбием и уж во всяком случае нуждой, Ласкер принял решение временно прервать свои занятия математикой и посвятить некоторое время исключительно шахматам.
Турниров пока не предвиделось, и Ласкер начал играть серию небольших матчей. Эта форма соревнований ему нравилась и, между прочим, выявила и укрепила его талант в «психологической» борьбе. Не раз случалось, что Ласкер начинал соревнование с посредственным результатом, но, одновременно учась у противника и изучая его, постепенно добивался превосходства и затем уверенно оставлял его далеко позади.
До осени 1890 года Ласкер выиграл несколько небольших матчей, поделил с братом Бертольдом первое место на турнире в Берлине, но оказался третьим в Граце, после чего целый год не выступал. Он возобновил занятия в Берлинском университете, а лекции некоторых профессоров слушал в Гёттингене.

Летом 1891 года Ласкер получил хорошо оплачиваемую работу на промышленной выставке в Лондоне, где проводил главным образом сеансы одновременной игры с посетителями. Сыграл также несколько матчей. Из первых заработков он послал двести марок родителям в Берлинхен, а вскоре помог им переселиться в Берлин. Отец Ласкера уже был не у дел, но, верный своему характеру, в шестьдесят лет принялся за изучение латинского и греческого языков.
Ласкер временно задержался в Англии. В 1892 году он, можно сказать, разгромил всех лучших английских мастеров, одержав победу в двух турнирах и выиграв матчи у Блэкберна (+6, —0, =4) и Берда (+5, —0, =0). Ласкер мечтал о матче с Таррашем, однако на его вызов последовал высокомерный отказ, смысл которого сводился к тому, что молодой человек должен сперва одержать победу ни большом международном турнире, прежде чем посылать вызов ему, Таррашу. По-своему Тарраш был прав, но, бесспорно, ему следовало быть вежливее. А практически, находясь в блестящей форме, он, возможно, упустил хороший шанс проучить дерзкого претендента — шанс, который, по вероятному соотношению их сил в то время, уже больше не повторился. Так было положено начало антагонизму Ласкер — Тарраш.

В октябре 1892 года Ласкер был приглашен Манхаттанским шахматным клубом в Нью-Йорк. Он выиграл там ряд матчей, давал сеансы, а победив в 1893 году сильнейшего американского мастера Шовальтера (+6, —2, =1), послал в мае вызов чемпиону мира Стейницу. Это был хорошо продуманный «ответный ход» Ласкера на не забытую им заносчивую отповедь Тарраша.
Стейниц не возражал против матча. Он никогда не отклонял вызовов. Игру Ласкера он считал интересной, а в собственной силе не сомневался. Он, правда, высказал мнение, что неплохо было бы Ласкеру победить еще в одном турнире, и принялся за обеспечение финансовой стороны дела — своей ставки в матче. Этого он достиг легко, чего никак нельзя сказать о Ласкере. «Он, конечно, сильный шахматист,— полагали многие,— но, пожалуй, еще слишком молод, чтобы надеяться выиграть у великого Стейница, непобедимого в течение двадцати семи лет».
Ласкеру пришлось предпринять продолжительную поездку по Америке с лекциями и сеансами.
В сентябре 1893 года он, выполняя пожелание Стейница, принял участие в Нью-Йоркском турнире, где выиграл все тринадцать партий, обогнав следовавшего за ним Альбина на четыре с половиной очка. Этот удивительный результат значительно укрепил его спортивную репутацию, и финансовое обеспечение матча вскоре было завершено.

Матч со Стейницем начался 15 марта 1894 года и продолжался свыше двух месяцев. Победа далась Ласкеру вовсе не так легко, как многие себе представляют. В первых шести партиях Стейниц играл очень собранно и аккуратно, во всех он добился «теоретически лучшего положения».
Но сразу же вступила в действие специфика ласкеровского метода борьбы. Разница в возрасте (Стейницу было пятьдесят восемь лет, Ласкеру — двадцать шесть), по крайней мере в начале матча, возможно, не имела еще особого значения, но все же Ласкер был упорнее, выносливее, находчивее своего противника, лучше понимал его психологию, был более гибким и хладнокровным тактиком, создавал головоломные осложнения — короче говоря, ставил Стейница перед утомительнейшими препятствиями.
Результат первых шести партий был: +2, —2, =2, но затем Стейница, уже утомленного небывалым сопротивлением, постигла катастрофа — он проиграл пять партий подряд. Исход матча был предрешен: играли до десяти выигранных партий. Правда, Стейниц еще пытался собраться с силами, делал ничьи, изредка выигрывал, но и Ласкер одержал еще две победы.
В последний раз Стейниц блеснул в 17-й партии, быть может лучшей в матче, но затем проиграл десятую партию, и Ласкер одержал победу со счетом +10, —5, =4.
26 мая 1894 года, после проигрыша в 19-й партии, Стейниц поздравил Ласкера с победой и провозгласил троекратное «ура» в честь нового чемпиона мира.
Всего пять лет понадобилось Ласкеру для этого достижения. Но еще долгих пять лет потребовалось для того, чтобы шахматный мир фактически признал его «королем».
Новый чемпион мира вернулся в Европу. Здесь его успех оценивался не очень высоко — у старика Стейница, вероятно, могли бы выиграть матч и другие. Несомненно — Тарраш, возможно — Чигорин. Но прежде всего — Тарраш, который в период с 1888 по 1894 год показал совершенно беспримерные успехи — пять первых призов в крупнейших международных турнирах.

Кто же является не формальным, а действительным чемпионом мира?
Для ответа на этот вопрос в Гастингсе был организован в 1895 году грандиозный турнир с участием всех претендентов. Одни считали вероятным победителем Тарраша, другие — Ласкера. Против ожидания им чуть было не оказался Чигорин, который сорвался лишь на партии с Яновским и перепутал этим все шансы призеров. Фактически же победу одержал выдвинувшийся как новый претендент молодой Пильсбери: 1. Пильсбери — 16 1/2; 2. Чигорин — 16; 3. Ласкер — 15 1/2; а затем (с интервалом в полтора очка!) 4. Тарраш — 14; 5. Стейниц — 13. Вопрос о «сильнейшем» не только не разрешился, но еще более запутался.
Самолюбивый Тарраш пережил большое потрясение. Он, правда, выиграл в личной встрече у Ласкера, но встал в турнирной таблице ниже. В статье о турнире он метнул свою ядовитую стрелу: «Ласкер впервые показал, что он действительно очень сильный шахматист». Интересная дуэль Ласкер — Тарраш, окрасившая все шахматные события ближайших лет, начала разгораться.

В декабре 1895 года — январе 1896 года в Петербурге был возобновлен оставшийся нерешенным в Гастингсе вопрос: кто же, в конце концов, сильнейший? Был приглашен Пильсбери, но Тарраш от участия отказался, сославшись на занятость врачебной практикой. (Возможно, он побоялся столь резко, в упор поставленного вопроса и предпочел иную тактику для организации в будущем своего матча с Ласкером. Этого матча теперь уже вынужден был добиваться он, Тарраш.) С этого Петербургского четвертного матч-турнира (каждый против других участников играл по шесть партий) началось стремительное восхождение Ласкера. Результаты: 1. Ласкер — 11 1/2; 2. Стейниц — 9 1/2; 3. Пильсбери — 8; 4. Чигорин — 7.
В 1896 году на турнире в Нюрнберге все претенденты встретились снова, на этот раз — и с Таррашем. Результаты: 1. Ласкер — 13 1/2; 2. Мароци — 12 1/2; 3 и 4. Пильсбери и Тарраш — по 12; 5. Яновский — 11 1/2; 6. Стейниц — 11 (Чигорин разделил 9 и 10-е места). В личной встрече Ласкер выиграл у Тарраша. Реванш состоялся!
В том же году Ласкер выиграл второй матч у Стейница.
Претензии Тарраша были временно сокрушены, и Ласкер, прервав на длительный срок свои выступления, закончил наконец в Гейдельберге математический факультет.
Тарраш после неудачи в Нюрнберге не успокоился, но дуэль Ласкер — Тарраш начала теперь принимать своеобразные формы. Непосредственно они не встречались в турнирах (каждый отклонял свое участие, когда становилось известно, что в турнире будет играть соперник), но свои успехи — борясь за общественное мнение — они всегда косвенно нацеливали один против другого.
В 1898 году Тарраш взял первый приз на большом двух-круговом турнире в Вене. Это был «турнир-монстр»— Таррашу пришлось сыграть тридцать шесть партий, а кроме того, еще четыре «решительные» партии с Пильсбери.
На успех Тарраша Ласкер ответил блестящей победой в Лондонском турнире 1899 года, набрав 23 1/2 из 28 возможных и обогнав следовавших за ним Мароци и Пильсбери на 4 1/2 очка. Затем Ласкер одержал еще победу в Париже в 1900 году (14 1/2 из 16). Шахматная гегемония Ласкера была установлена — король прочно утвердился на своем троне.
Снова Ласкер прерывает свои выступления, усиленно занимается научной работой и блестяще защищает свою докторскую диссертацию в Эрлангене в 1902 году. Главная жизненная цель Ласкера достигнута!

Тем временем в дуэли Ласкер — Тарраш, как припомнит читатель, ход оставался за Таррашем. Неудачно сыграв в 1902 году в Монте-Карло, он затем победил там же в 1903 году, а осенью 1905 года выиграл матч у Маршалла (+8, -1, =8).
Ласкер, относительно неудачно сыгравший в 1904 году в Кембридж-Спрингсе (второе место после Маршалла), вынужден был дать согласие на матч с Таррашем. Однако намечавшаяся на 1905 или 1906 год встреча не состоялась — Тарраш попросил об отсрочке, сославшись на то, что, катаясь на коньках, повредил ногу.
Тогда Ласкер в 1907 году принял вызов Маршалла, взявшего в 1906 году в Нюрнберге первый приз. Ласкер выиграл матч со счетом +8, —0, =7, превзойдя, хотя это казалось невероятным, даже результат Тарраша полтора года назад. (Снова очко в пользу Ласкера.) Но Тарраш добился реванша, взяв первый приз в Остенде в 1907 году, и долгожданная встреча Ласкер — Тарраш наконец состоялась в 1908 году. Ласкер победил с внушительным перевесом: + 8, —3, =5. Дуэль закончилась. Был побежден не только Тарраш, кончилась, можно сказать, и вся его эра.
Отдадим должное Таррашу. В свои лучшие годы он был выдающимся гроссмейстером. Популяризатор шахматных идей Стейница, он во многом продолжил и развил его учение, высказал ряд здравых суждений о шахматной стратегии. На его трудах и партиях воспитывались поколения шахматистов. О преданности шахматам говорит его следующее высказывание: «Я испытываю сожаление к людям, не знающим шахмат, как бывает жаль человека, не изведавшего чувство любви. Как любовь, как музыка, шахматы обладают способностью делать человека счастливым».
Стремясь доказать на практике правоту высказанных им взглядов, Тарраш был предельно логичен и последователен. Однако он не мог понять, что шахматная действительность многообразнее и шире его прямолинейных теоретических построений, что наряду с разработанной им системой игры возможны и другие методы. Свои утверждения он считал правильными всегда и при всех обстоятельствах, слепо проходя мимо исключений и противоречивых примеров, выдвигавшихся иногда практикой.

— Знаете ли, доктор? Про вас говорят, что вы догматик,— сказал как-то Таррашу один из его друзей.
— А как же иначе! — недоумевающе ответил Тарраш.— Наука должна защищать свои положения.
Ласкер был человеком другого склада, полной противоположностью Тарраша. Их борьба носила не только спортивный характер, но была и борьбой убеждений. В шахматах Ласкер был скептиком, ничего не принимал на веру. Взгляды Тарраша не казались ему убедительными — он видел определенную их узость и ограниченность. Если Тарраш проповедовал теорию «единственных, лучших» ходов в любой позиции, то Ласкер понимал, что это только стремление к недостижимому идеалу и что на практике сплошь и рядом возможен выбор из нескольких равноценных ходов, а это было существенно, так как позволяло варьировать игру по своему усмотрению.
Если Тарраш требовал педантичного следования своим методам, то Ласкер находил, что «самое строгое следование теоретическим требованиям не особенно вознаградит вас, а за некоторые отступления вы не будете слишком наказаны».
Если Тарраш пугал ослушников тем, что они попадут в стесненное положение, то Ласкер не видел здесь оснований для боязни. Он был неизмеримо шире Тарраша, трепетавшего перед им самим воздвигнутыми догмами, и вполне понятно, что более реалистичные взгляды Ласкера должны были одержать победу.
После выигрыша матча у Тарраша и победы (вместе с Рубинштейном) на Петербургском турнире 1909 года Ласкер начал отдавать много времени математическим и философским работам.

В 1911 году Ласкер женился. Он подолгу жил на своей даче в Тырове, и здесь его увлекла неожиданная идея — заняться фермерской деятельностью. Хозяйственником он оказался плохим. Доверчивый по натуре, он полагался на людей, которые его бессовестно обманывали. Затея быстро окончилась полным провалом. «Выращенный картофель своей величиной походил на горох,— вспоминала фрау Марта.— Я просто не знала, смеяться мне или плакать».
Шахматные выступления Ласкера стали крайне редкими, и хотя он порой еще демонстрировал феноменальные достижения, в его игре начала проявляться некоторая спортивная неровность. Выступая с большими, со временем все более увеличивавшимися интервалами, без достаточной практики, он обычно начинал соревнования неудачно, лишь постепенно разыгрываясь и обретая свою былую форму.
До конца жизни Ласкер сохранил свежесть ума, но для спортсмена губительна старость. Каждый мастер неизбежно проходит когда-то через свой зенит. Вершиной для Ласкера были, пожалуй, турниры в Лондоне (1899 год) и Париже (1900 год). Своих наивысших успехов он достиг в период с 1894 по 1909 год, а турнир в Петербурге 1914 года можно назвать его «лебединой песней».
Начался медленный и малозаметный спад. Малозаметный, так как Ласкер дал пример небывалого спортивного долголетия.
Уступив в 1921 году шахматный трон Капабланке (он проиграл матч в состоянии большой душевной усталости, почти обреченности, не проявив ни в одной партии инициативы и выдумки, то есть своего обычного боевого стиля), Ласкер еще раз изумил шахматный мир своими успехами в 1923—1925 годах — победой в Моравской Остраве в 1923 году, где он строго проэкзаменовал новое поколение мастеров с его частично правильными, но несколько шумливыми тенденциями в игре (так называемый «гипермодернизм»), и особенно в Нью-Йорке в 1924 году, где он уверенно встал выше Капабланки и Алехина.
На Московском международном турнире 1925 года, где Ласкер занял второе место (все же выше Капабланки), ему было уже пятьдесят семь лет. В последний раз успешно сыграл в Москве в 1935 году этот, по выражению поэта А. Безыменского, «шестидесятисемилетний рыцарь шестидесяти четырех полей».
Судьба отмерила ему после этого всего лишь пять лет жизни. Ласкер умер 13 января 1941 года.

Подведем некоторые итоги. Ласкер был необыкновенным явлением. Ему удивлялись гроссмейстеры. Эйве назвал Ласкера гением. Алехин сказал, что без Ласкера он не был бы тем, кем стал. Ласкера считали неповторимым феноменом. Отмечали, что он не создал школы, не имеет продолжателей; частично объясняли ряд его игровых приемов. Но можно утверждать, что и до сих пор Ласкер не понят во всей его глубине. Что бы ни говорили, он все же оказал большое влияние на свою эпоху, и это влияние будет еще увеличиваться по мере действительно серьезного и глубокого изучения его партий, а главное — восприятия всей суммы высказанных им суждений о шахматах, имеющих широкое основополагающее значение.
Характерны некоторые мысли гроссмейстера Видмара— верного ученика Тарраша,— изложенные им в 1961 году:

"Ласкер показал невероятные турнирные успехи. За шахматной доской он был страшным противником. С ним никогда нельзя было чувствовать себя уверенным. У его великого соперника, Тарраша, можно было многому научиться, так как в конце концов он создал целую систему разыгрывания миттельшпиля. От Ласкера же никогда нельзя было чему-нибудь научиться. Причина проста: нельзя изучать внезапные идеи и научиться им. А игра Ласкера была настолько полна внезапных идей и головоломных осложнений, явно базировавшихся на собственной огромной шахматной мощи, что и по сей день вряд ли кто-нибудь превзошел его «большие» партии... Ласкер был подлинным шахматным художником со всеми достоинствами и, быть может, недостатками, присущими настоящему художнику. По моему мнению, он был величайшим шахматистом из всех, когда-либо живших на земле."

Много было аналогичных высказываний о Ласкере, но обратите внимание на попытку объяснить игру Ласкера исключительно «внезапными идеями».
В то время когда о Ласкере складывались легенды, например, о его якобы «гипнотическом» влиянии на противников, он на конкретном шахматном примере показал, в чем заключается суть проблемы, решительно протестуя при этом, что здесь могло иметь место «какое-то колдовство, внушение и тому подобная чертовщина».
Точно так же Ласкер мог бы доказать, что «внезапные идеи» (вспышки ума, озарения), как называл их Видмар, в действительности являются не чем иным, как логическими выводами, сделанными им на основе тщательного изучения позиции и всех обстоятельств, сопутствовавших в тот момент борьбе (ибо для Ласкера имела значение не только позиция).
Ласкер словно бы изучил шахматы раз и навсегда. Как немногие, он понимал их сокровенную суть и законы шахматной борьбы. Он не чувствовал себя связанным никакими теориями и догмами. Приверженцы разных теорий и обобщений, по его мнению, утрачивали взгляд на частное, становились рабами собственных доктринерских утверждений. Ласкер глубже и шире понимал язык позиции, ее многообразную и изменчивую динамику, не теряя взгляда на единичное и неповторимое в ней.
Но мало того, это всеобъемлющее и глубокое знание органически сочеталось в нем с изощренной, еще не виданной до того спортивностью, с его необыкновенным талантом игрока-практика.
Решающим фактором в борьбе была не только и не просто позиция, а понимание ее динамики и ее трактовка, то есть способ ее разыгрывания. Огромное значение в связи с этим приобретала личность противника, его человеческие качества и недостатки, его стойкость и уязвимость, короче говоря — психология борьбы.
Когда Ласкер, говоря о Стейнице, сказал, что тот был побежден игроком-практиком, он упрощенно выразил только суть своей мысли, отметив, в чем Стейниц был недостаточно силен. В действительности же в мыслителе Стейнице было немало игрока-практика, а в игроке-практике Ла-скере — очень много мыслителя. Но у Ласкера это сочетание было органичным, Стейниц же принципиально отказывался признавать иные факторы, кроме позиции.
Ласкер отвергал теорию «единственных, лучших» ходов Тарраша и страх последнего перед «стесненными» позициями. Известно было, что Ласкер изобретательно играл в миттельшпиле, виртуозно в эндшпиле, но часто не лучшим образом разыгрывал дебюты. В результате он не раз оказывался в стесненных положениях и некоторое время защищался, добиваясь уравнения игры и получения контршансов.

Главным для Ласкера была суровая, бескомпромиссная борьба. Напрасно было бы искать в его партиях так называемых «гроссмейстерских ничьих». Невозможно даже представить себе, что Ласкер пятнадцать — двадцать ходов станет разыгрывать некий теоретический вариант, следуя каким-то «известным образцам» и вспоминая при этом, как на том или ином ходу сыграли другие и к чему это привело. Подобная игра просто претила ему. Он, конечно, начинал с теоретических вариантов, многократно им проверенных, таких, где он был уверен в логической целесообразности ходов обеих сторон. Но при первой же возможности он отклонялся от них и — с учетом стиля своего противника — начинал борьбу на непроторенных путях, не опасаясь того, что у противника, возможно, окажется на первых порах позиционное преимущество.
Ласкер глубоко верил в оборонительные ресурсы позиции. Необходимо было усиливать ее, избегать экстравагантных ходов, сохранять позицию здоровой и жизнеспособной, и тогда она таила в себе огромные возможности защиты, которые надо было только найти, которые не могли не найтись в критические моменты борьбы.
Ласкер любил рассказывать следующий анекдот. Врач признал больного неизлечимым, и тот обратился к другому врачу, который поставил его на ноги. Полгода спустя пациент встречает своего первого врача. Врач обрадован и удивлен: «Как, вы еще живы? Кто же лечил вас?» — «Доктор Шмидт».— «Так я и думал! Эдакий халтурщик! — говорит врач.— При правильном лечении вас ничто не спасло бы!»
— Вы понимаете? — добавлял, смеясь, Ласкер.— При правильных, рутинных продолжениях спасения нет. Значит, надо играть «неправильно»!

При наличии выбора Ласкер считал плохими ходы, которые преследуют лишь чисто оборонительные цели. Предпочтение надо было отдавать таким, в которых таилась возможность контратаки. Его защита была экономичной, как экономичным было все его мышление. Ласкер принципиально отвергал излишнюю, по его мнению, затрату большой умственной работы на перебор и расчет многочисленных вариантов, если, конечно, они не были форсированными. В борьбе важнее всего было сохранять свежесть и находчивость, полагаясь на неистощимые ресурсы позиции.
Размышления Видмара о «внезапных идеях» Ласкера ценны только как признание того, что для Видмара многие ходы Ласкера оказывались неожиданными. У Видмара было другое понимание позиции и ее трактовки. А кто был прав?..
Конечно, у Ласкера бывали и ошибки. Позднейшие анализы его партий доказывали, что где-то он мог сыграть лучше. Но подчас аналитики не учитывали сопутствовавших борьбе факторов и специфической манеры игры Ласкера против определенных противников в определенной спортивной обстановке, и даже не всегда против конкретных противников, а против определенного склада психики вообще. Именно это делало Ласкера таким грозным противником.
Видмар как-то признался, что, когда он впервые встретился с Ласкером (Петербург, 1909 год), он заранее считал себя обреченным, избрал плохой вариант и быстро проиграл. Когда у гроссмейстера Мароци после трех его блестящих побед в международных турнирах 1904—1905 годов спросили, почему он не подумывает серьезно о борьбе за мировое первенство, тот убежденно ответил: «Бесполезно. Ласкера победить невозможно!»

Ласкер освободил учение Стейница от догм, придал ему цельность, углубил его, открыл перед ним далекие горизонты. Он руководствовался психологическим методом борьбы (хотя далеко не во всех его партиях это ощущалось!), но, разумеется, в первую очередь его интересовала л о г и к а борьбы. Он считал, что «сильное — в то же время и красиво». Сильное в шахматах — это правильное; следовательно, Ласкера увлекала красота истины. Художник и борец, он «дерзал стремиться к максимуму достижимого». Много глубоких мыслей изложил Ласкер в своем «Учебнике шахматной игры». Ясно раскрывается его понимание шахмат в следующем высказывании:

"Сохранять в памяти следует не выводы, а методы. Метод — эластичен... Вывод, так как он связан с известными конкретными условиями, всегда является чем-то застывшим. Метод порождает выводы в большом количестве; некоторые из них врезываются в память, но они должны служить лишь для пояснения и сохранения жизнеспособности правил, которые систематизируют и объединяют тысячи выводов. Вот такими полезными, важными выводами нужно время от времени пополнять свою память... Но это выводы, которые стоят в живой связи с правилами, с правилами, которые опять-таки найдены благодаря живым методам, то есть, короче говоря, весь этот процесс должен быть жизненным."

Мы видим, что мышление Ласкера было передовым, диалектическим. Нельзя определять стиль Ласкера одним лишь психологическим подходом к борьбе — это обедняет характеристику его творчества; подчас это лишь ярлык, который якобы все объясняет, а по существу обходит все другие особенности его универсального стиля.
В наше время больших успехов в конструировании электронных машин высказываются иногда мнения, что через десять — пятнадцать лет машина будет обыгрывать человека. Конечно, состязаться с машиной в памяти будет трудно. Но возникает вопрос, не перечеркнет ли машина психологический стиль Ласкера? Машина ведь будет, по Таррашу, искать «единственный, лучший» ход в позиции; значит, против этого психологические соображения должны оказаться бессильными. Однако, с другой стороны, программирование машины — это ведь дело человеческого ума, человеческой психики. Машина получит указания, как действовать в определенной обстановке. В одинаковых ситуациях она будет всегда делать одинаковые ходы. Она будет хотя и осторожной, но узконаправленной на «завоевание материала». А в таком случае диалектический метод Ласкера найдет способы обойти затруднения и восторжествовать над догматичной, застывшей «психикой» автомата.

Описание жизни Ласкера автору этих строк хотелось бы дополнить еще и другими фактами, а также личными воспоминаниями.
Ласкер был доктором философии, математиком. Мне всегда хотелось услышать авторитетное мнение о том, чего он достиг в этой области. И случай к этому представился. После Московских международных турниров 1935 и 1936 годов Ласкер, живя тогда уже постоянно в Москве, представил Академии наук СССР свою работу по теории чисел. Один из виднейших советских математиков, академик, в беседе за шахматной партией сказал мне о работе Ласкера, что если оставить в стороне вступление и оценивать ее только с чисто математической стороны, то это безусловно очень хорошая и ценная работа.
Альберт Эйнштейн, автор общей и специальной теории относительности, писал в 1952 году, что Ласкер был, без сомнения, одним из интереснейших людей, с которыми он встречался в свои поздние годы.
У Ласкера были возражения против специальной теории относительности, и Эйнштейн, отметив, что острый аналитический ум Ласкера сразу уловил, в чем заключается суть проблемы, вынужден был признать, что кое-что продолжает оставаться здесь спорным. По мнению Эйнштейна, шахматы были для Ласкера скорее профессией, чем жизненной целью. Он стремился к научному познанию и красоте, отличающей логические творения.
Наиболее интересной из его книг Эйнштейн считал «Философию незавершенности» (или точнее — не поддающегося завершению). Это жизнеутверждающая книга. Основная мысль ее та, что в познании ничто не поддается окончательному завершению, но обязанность человека — всегда ставить перед собой новые задачи и идти к новым целям. Как ни оценивать философские работы Ласкера, надо признать, что они проникнуты оптимизмом, верой в человека, в разум, в прогресс.

Всем ли известно, что Ласкер испробовал себя и в драматургии? В 1926 году в Берлине шла в постановке Рейнгардта драма Ласкера, над которой он работал несколько лет вместе с братом Бертольдом. В этой философской драме — глубокой и умной — было слишком мало «зрелищного», чтобы она могла иметь длительный театральный успех.
Ласкер не занимался специально вопросами политики и социологии, но он никогда не стоял в стороне от живой действительности.
В сентябре 1917 года Ласкер посетил Будапешт. Во время приема ему шутливо сказали, что «шахматный народ приветствует своего короля». На это Ласкер с поразительной по тем временам смелостью (вспомните: в Вене еще находился Франц Иосиф, а в Берлине — Вильгельм Второй!) ответил, что ему представляется малозаманчивым быть королем в период явного кризиса монархической идеи. Русская революция, сказал он, потрясла нашу эпоху в ее глубочайших основах, и то, что началось в России, изменит хозяйственную, моральную и культурную жизнь земного шара в такой степени, какую мы сейчас даже не в состоянии себе представить.
Это удивительное высказывание оторопевшие слушатели пытались позднее истолковать как некое «чудачество». Но как ясно оно говорит о широте его кругозора, о том, как Ласкер умел видеть мировую перспективу и глубинные процессы жизни. Об этом свидетельствует еще также и тот факт, что уже в 1928 году, то есть за несколько лет до появления «коричневой чумы», Ласкер издал свою брошюру «Культура в опасности».
В обхождении с людьми он был необыкновенно прост. Вас встречали живые, приветливые, добрые глаза. Легко и непринужденно завязывалась беседа. Вам и в голову не приходило, насколько эти умные глаза проницательны, как глубоко Ласкер уже успел за несколько минут постичь вас. Он, говоривший с Эйнштейном о сложнейших вопросах, вел беседу с любым человеком и о чем угодно на уровне его понимания, ни в чем не проявляя своего превосходства.
Он не подыгрывал, и не было у него никакой надобности подлаживаться к собеседнику. Он просто не мог иначе — это была его вторая натура. Ему необходимо было понимать своего партнера — своеобразная тренировка, которой он занимался всю жизнь.
Советские шахматисты очень любили Ласкера. Им была по душе его постоянная юношеская бодрость, его темперамент неукротимого, бескомпромиссного борца.
Перед началом Московского международного турнира 1925 года мы (группа его организаторов) навестили Ласкера в гостинице «Националы), спросили, удобно ли он устроился и, конечно, поговорили о шахматах.
Мастер Григорьев показал свой новый, еще не опубликованный этюд и предложил Ласкеру попробовать решить его. Сложные и тонкие пешечные этюды Григорьева уже тогда пользовались известностью в шахматном мире.
Ласкер задумался над позицией, потом сделал ход и вопросительно посмотрел на Григорьева. Тот кивнул и сделал ответный ход. «Удивительно,— сказал он нам шепотом,— как он сразу встал на верный путь! Никто, кому я показывал этюд, не находил правильного первого хода».
Но удивление его начало нарастать, когда Ласкер довольно быстро нашел второй, третий и четвертый ходы решения.
«Неужели мой этюд так легко решается?» — поскучнел Григорьев. Но вот на пятом ходу Ласкер сбился с правильного пути. «Это ложный след,— сказал Григорьев,— теперь белым не выиграть». Он показал опровержение. «Показывайте дальше»,— сказал «споткнувшийся» Ласкер, и Григорьев продемонстрировал заключительные эффектные ходы решения, пояснив их двумя-тремя краткими вариантами. Ласкеру не надо было долго объяснять, что к чему. Он сразу охватил всю глубину творческого замысла.
Ласкер молча встал, шагнул к приподнявшемуся навстречу Григорьеву, пожал ему руку, а затем, порывисто наклонившись, поцеловал его. Это выглядело несколько старомодно, но необыкновенно трогательно.
Какую же любовь к своему искусству, какую свежесть и непосредственность в восприятии нового, наряду с искренним признанием заслуги другого художника, раскрыл перед нами Ласкер — человек, казалось бы, все перевидавший на шахматной доске,— чтобы так благодарно и взволнованно отреагировать на показанный ему миниатюрный шедевр!

Особенно часто я встречался с Ласкером после 1936 года. Я был редактором издательства, выпускавшего в ту пору шахматные труды Ласкера.
Ласкер обычно работал ночью. Спящий мир, абсолютная тишина были необходимы ему для максимальной концентрации мысли, позволявшей иногда проникнуть в глубину вещей, увидеть эту глубину в ярчайшем свете. Для него почти не существовало времени полного отдыха. Активный, творческий, вечно ищущий мозг продолжал требовать какой-то работы. И бывала эта работа удивительна. Так, например, он развивал и высказывал в свое время вслух идею танка — задолго до его появления. Или разработал теорию радара до такой степени, что практическое приложение ее, пожалуй, уже можно было запатентовать (но его опередили!)
Я вспоминаю, как в разгар героической челюскинской эпопеи Ласкер подробно развивал передо мной мысль о технической возможности наращивания размеров льдины до любых желаемых размеров, а также о способах, при помощи которых можно было бы изменять климат. Это не было импровизацией, он уже думал над этим и, видимо, мысленно рассмотрел различные пути. Я слушал и удивлялся: «Что он — фантазер, мечтатель? Нет, уж слишком реалистично у него все получалось — на основе известных достижений и фактов». Буквально поражала эта богатейшая фантазия в сочетании со здравыми идеями практического осуществления. Будь он инженером, он был бы выдающимся изобретателем.

Хотелось бы привести некоторые факты, свидетельствующие еще о его чувстве юмора и склонности к шутке. Без этого не может быть полным рассказ о человеке, которого все привыкли видеть неизменно серьезным.
В 1902 году, после защиты докторской диссертации, Ласкер отдыхал некоторое время в Висбадене. Большим его поклонником был директор местного театра.Вот краткие выдержки из воспоминаний одной актрисы:

"Однажды директор театра попросил Ласкера «разыграть» одного своего приятеля — шахматиста с необыкновенным самомнением. Все приглашенные на вечер гости знали о готовящейся шутке. Ничего не подозревал лишь приятель директора, который Ласкера никогда не видел. Ему предложили сыграть с присутствующим здесь «молодым человеком», который играет довольно сносно, но много о себе воображает. Ласкер играл так плохо, что его партнер, выигрывая одну фигуру за другой, не мог удержаться от ряда язвительных замечаний в адрес «молодого человека». Ласкер играл свою роль бесподобно. Надо было видеть его смущенное и как бы извиняющееся лицо! Партия вскоре приблизилась к концу. Но в тот момент, когда у Ласкера осталась одна-единственная фигура, он, словно нечаянно, дал ею мат. Партнер остолбенел от неожиданности. Узнав на следующий день, кто был его противником и что он стал жертвой розыгрыша, он перестал раскланиваться с директором.
Ласкер в то время очень интересовался театром. Во время прогулок в окрестностях Висбадена я нередко исполняла для него большие отрывки из различных пьес. Однажды, придя на спектакль, я увидела его загримированным, с большой черной бородой, среди участников цыганского хора. Если бы мне не сказали коллеги, я бы его не узнала."

Розыгрыш ничего не подозревающих партнеров был любимой шуткой Ласкера, которую он не раз повторял. Но чтобы прославленный чемпион мира по шахматам, серьезный математик, почтенный доктор философии появился на театральных подмостках в роли цыгана — это просто фантастично! Запали Ласкеру в память его детские впечатления...
Много серьезного и забавного вспоминается из личных встреч и разговоров с Ласкером в уютной домашней обстановке.
Вот небольшая история, которую мне хочется озаглавить:
Защита Ласкера
— Покажите что-нибудь,— сказал Ласкер, жестом указывая на шахматную доску с беспорядочно расставленными на ней фигурами.
Неожиданное предложение привело меня в смущение. Что показать?.. По характеру предшествовавшего разговора уместна была бы какая-нибудь задача-шутка, но ничего яркого не припоминалось. Наконец, далеко не уверенный в удаче своего выбора, я очистил доску и поставил следующую позицию:

— Вот, старинный пустячок. Белые дают мат в полхода.
— В полхода? — недоумевающе спросил Ласкер.
— Да,— подтвердил я, и Ласкер погрузился в раздумье. Две-три минуты прошли в молчании, и я несколько приободрился —
по-видимому, мой выбор был не так уж плох.
— Вы в самом деле не знаете этой задачи?
— Никогда не видел,— ответил Ласкер,— покажите решение. Я приподнял коня на несколько сантиметров от доски, открывая
шах слоном, и, не заканчивая хода, продолжал держать фигуру на весу над полем f6, чтобы поля g8 и h7 оставались под ударом.
Ласкер улыбнулся и, продолжая смотреть на доску, понимающе кивал головой. Вдруг его осенила идея.
— Стоп! — воскликнул он.— Против этого есть защита.
— Какая?
Ласкер приподнял короля над полем h8 — на те же несколько сантиметров — и торжествующе посмотрел на меня.
— Браво, доктор! Вы опровергли задачу, но сейчас она стала еще более забавной.
— Но ведь опровергнутая задача выходит из обращения.
— Уверен, что с этой ничего подобного не случится. Нужно только изменить задание: «Белые полагают, что могут дать мат в полхода, но у черных оказывается достаточная защита».

Я был у Ласкера перед его временной, как он полагал, поездкой в Америку и, выполняя поручение Всесоюзной шахматной секции и издательства, предложил ему написать книгу «Мой шахматный путь». Я подчеркнул, что издательство не возражает против любого количества партий, какое он пожелал бы включить в свою книгу, хотя бы их было двести, триста или больше. Мы долго обсуждали эту тему. Ласкер часто задумывался. Наконец он сказал, что в принципе, принимает предложение, но что партий в книге будет больше, чем пятьдесят — шестьдесят. (Ласкер заметил мое удивление.) Да, он приведет лишь такие, которые имели значение для его развития или же интересны по каким-нибудь другим соображениям; добавил, что ему необходимо освежить многие свои воспоминания по газетным статьям и заметкам, для чего он, в частности, использует предстоящую поездку.
Я внутренне ликовал при мысли, что мир увидит такую книгу, в которой Ласкер впервые много расскажет о себе, своих взглядах и о людях, с которыми ему приходилось встречаться.
К сожалению, он этой книги не написал.

Что бы ни вспомнилось о Ласкере, над какими бы фактами из его жизни или его высказываниями я ни задумывался, всегда предстает перед моим мысленным взором его могучая седая голова — этот образ мудрости, мощи человеческого ума, живое воплощение несгибаемой воли шахматного борца, а наряду с этим — его душевная чистота, благородство его характера, его простота и человечность.

Источник:
Ласкер Эмануил
«Как Виктор стал шахматным мастером»
Москва. «Детская литература» , 1973 г..