Эпизод из шахматной истории.

Матч-реванш Ласкер—Стейниц на первенство в мире в Москве 17 ноября 1896 —14 января 1897.

Этот матч, за перипетиями которого с напряжением следил весь шахматный мир, игрался в комфортабельном помещении Московского собрания врачей (Большая Дмитровка, бывш. дом Эллиса). Оба маэстро занимали места на концертной эстраде, а зрители следили за ходами, вывешиваемыми на большой демонстрационной доске. Входная плата была установлена как для гостей, так и для членов Собрания, в два рубля. Матч игрался до 10 выигранных партий. Оба маэстро до начала матча внесли залог в 500 рублей. Победитель должен был получить 2 000 рублей, побежденный — 1 000 рублей, кроме того, обоим участникам матча были оплачены расходы по проезду и пребыванию в Москве. Игра происходила по понедельникам, средам и пятницам, с семи часов вечера до двух часов ночи с перерывом в один час. Контроль времени был установлен в 15 ходов в час.

Первая половина матча протекала для Стейница крайне неудачно: из шести партий он проиграл пять и только одну свел в ничью. Причиной этому—в немалой степени было его упрямство, с которым он выбирал и отстаивал отдельные излюбленные им дебютные варианты. Так, в 1-ой и в 3-ей партиях он два раза избрал вариант 7. Кb1—c3 в giuoco piano, несомненно соблазненный своим блестящим успехом в этом варианте в партии с Барделебеном в Гастингсе, 1895. Однако разница заключалась в том, что Бардебен оказался тогда неподготовленным, тогда как Ласкер, отшлифовав вариант, нашел убедительное опровержение [относительно корректная атака Мёллера (9.d5!) в этом варианте была в те времена еще неизвестна. ].
С неменьшим, достойным лучшей участи, упорством придерживался Стейниц (во 2-ой и 4-ой партиях) мало удовлетворительного варианта 3... Cf8— с5 и 4... Kg8—е7 в испанской партии и дал этим лишние шансы своему и без того могучему противнику. Плачевный результат первых четырех партий все же заставил Стейница избрать более солидное начало. Он решил прибегнуть к ферзевому гамбиту, превосходно разыграл дебют и получил явное преимущества Однако он не сумел использовать его полностью и в конце-концов принужден был удовлетвориться ничьей. В 6 й партии Ласкер, в свою очередь, избрал giuoco piano, но, не в пример Стейницу, разыграл дебют трезво и спокойно и вскоре сильно стеснил противника. На три хода (от 46-го до 48- го) Стейниц потратил больше часа времени и в результате просрочил время. Ласкер отказался, однако, от приобретения очка подобным путем и предложил доиграть партию. Стейниц сделал еще десять ходов и должен был все равно признать себя побежденным. Первая половина матча закончилась таким образом полным поражением Стейница.

Во второй фазе борьбы Стейниц, видимо, решил оказать более упорное сопротивление: он свел в ничью 7-ую, 8-ую и 9-ую партии и выиграл 12-ую и 13-ую [ 15-ая партия окончилась в ничью, 14-ую, 16-ую и 17-ую выиграл Ласкер.] Однако уже то обстоятельство, что Стейниц не сумел реализовать полученное им в 8-ой и 9-ой партиях преимущество, явно свидетельствует о том, что у него уже не было боевой энергии прежних лет.

Таким образом, исход матча почти не вызывал сомнений, тем более что Ласкер находился в прекрасной форме, обнаруживал в трудных положениях поразительную цепкость и изобретательность и с громадным искусством пользовался малейшими шансами. Что Стейниц окажется победителем,—в это, кроме него самого, верили, конечно, очень немногие, но то, что он потерпит такое горестное поражение,—этого ожидало еще меньше шахматистов ввиду того, что Стейниц, несмотря на свой преклонный возраст, по-видимому, в полной мере сохранил свои изумительные комбинационные способности.

Если взять общее количество сыгранных между Ласкером и Стейницем турнирных и матчевых партий, то получится очень невыгодное для Стейница соотношение: Ласкер 26, Стейниц 8, ничьих 12

Огорчение от поражения послужило толчком к развитию у Стейница душевной болезни, и 11-го февраля его отправили даже в морозовскую психиатрическую клинику. Пребывание среди зимы в Москве Стейниц, проделавший незадолго до этого курс лечения по методу Кнейпа ( система водолечения от всех болезней по имени ее изобретателя, священника Кнейпа, популярная в 90-ых годах, но не имеющая научного значения), переносил неважно. Вообще, во все время матча состояние его здоровья оставляло желать многого. Кроме того, удар, нанесенный сильно выраженному самолюбию старого маэстро, оказался весьма тяжелым. Сохранилось одно его письмо, свидетельствующее о том, как он сам относился к своей болезни. Письмо это, датированное "6 марта, Москва, психиатрическая лечебница", адресовано одному из его друзей, врачу в Вене, и рассеивает зловещие слухи, циркулировавшие относительно его состояния:
"Милый мой Карл! Вероятно, ты уже знаешь из газет о моей судьбе и не испугаешься поэтому, узнав теперешний адрес. Слишком долго рассказывать, как это все произошло. Словом, я, как и все безумцы, полагаю, что доктора еще более сумасшедшие, чем я сам".

Далее Стейниц пишет, что он еще с 1867 года страдает от последствий болезни, которую он приписывает действию солнечного удара. Его мучают бессонница, нервность и какая-то особая раздражительность, главным образом, во время и после утомительных матчей, а также во время напряженной литературной работы. В 1876 году после матча с Блекберном и работы над своей первой книгой у него был тяжелый припадок. Смерть его жены и покушение на убийство, которому он подвергся со стороны своего слуги, тоже неблагоприятно подействовали на его душевное состояние.

„Несомненно,—пишет далее Стейниц, — что у меня и здесь, вследствие переутомления, был жестокий припадок, однако, по моему мнению, далеко не такой серьезный, как в 1876 году; все же он был достаточно силен, чтобы побудить людей, не знающих меня, отправить меня в лечебницу".

В заключение Стейниц выражает надежду, что его скоро отпустят. Он хочет поехать в Вену и остаться там на некоторое время. Директор клиники, профессор Корсаков, с своей стороны тоже подтвердил адресату Стейница, что состояние последнего значительно улучшается и что, если не случится ничего неожиданного, его отпустят через одну или две недели.

Действительно, вскоре наступило улучшение, и Стейниц поторопился покинуть Москву. Вообще, он высказывался очень резко относительно поспешной отправки его в клинику и пребывания там. Но и его собственные рассказы свидетельствуют о том, что состояние его нельзя было назвать вполне вменяемым. Из Москвы Стейниц направился в Деблинг близ Вены к своему уже упомянутому приятелю-врачу, где он быстро восстановил свои силы. В нем принял также теплое участие американский консул в Вене Макс Джёдд, сам сильный шахматист.

В заключение приведем собственные впечатления Стейница от его пребывания в Москве. Он писал 17 декабря 1896 г. [после 11-ой партии матча] в газету „Sun" в Нью-Йорке:

„Почему я проигрываю с таким треском? Прежде всего потому, что Ласкер величайший игрок, с которым я когда-либо встречался, и, вероятно, лучший когда-либо существовавший вообще. Это звучит так, как будто я этим хочу объяснить причину моих поражений и одновременно преуменьшить силу игры моих прежних противников. На самом же деле я просто не могу в настоящее время выдержать борьбу с первоклассным маэстро. Шахматист просто не имеет права быть больным, так же как и полководец на поле битвы; об атом я уже часто писал и этого же мнения придерживаюсь и теперь. Я имею право утверждать, что мое страшное поражение вызвано главным образом бессонницей и нервной усталостью. Кстати, это может заинтересовать кнейповское общество в Нью-Йорке. Когда я кончил курс лечения в Вёрисгофене [там находилась пресловутая „лечебница" Кнейпа], я чувствовал себя вполне прилично и был уверен в победе над противником; однако я не учел условий, в которых мне придется жить в Москве. Это может показаться странным, но в России нельзя получить холодной воды и достаточно проветренного помещения; по крайней мере отельная администрация об этом не заботится. Окна целый день герметически закрыты, имеется только крохотная форточка, которую открывают на несколько минут. В комнате сквозняк, натоплены они отчаянно, и ток свежего воздуха от форточки не чувствуется. Водопровод присоединен к системе отопления, и нельзя поэтому получить свежую воду для купанья или для питья. Сильных морозов еще не было, и когда я попросил немного льду, мне сказали, что запасы льда у них ничтожные, и нужны им для кухни, а свежий лед еще не привезен. В результате со мной случился припадок, какого никогда еще не было. Один раз я упал в обморок, и если бы один из друзей не пришел случайно и как раз во-время на помощь, то я погиб бы. Легко можно себе представить, какое влияние это имело на мою игру. Думаю, что в большинстве партий я временамя стоял лучше, во всяком случае в тех партиях и в те моменты, когда я делал грубые ошибки; но после утомительной игры много часов подряд сил уже не хватало. Ласкер спасался прогулками, тогда как я, вследствие боли в колене, которая все усиливалась, был прикован к комнате".

По приезде в Вену он рассказывал еще следующее:
„После каждого матча я чувствую себя очень возбужденным и совсем больным, но никогда мне не было так плохо, как в Москве. Но я сам — свой собственный врач; в качестве страстного кнейпианца я лечился холодной водой, и она мне всегда помогала. На этот раз поправка шла медленнее, и я не мог как следует сосредоточиться, что меня очень огорчало: я хотел как можно скорее написать книгу "Еврейство в шахматах" в целях борьбы с антисемитизмом".

История его отправки в психиатрическую лечебницу такова:
Стейниц пригласил к себе в качестве секретарши молодую русскую девушку, владевшую языками. Он хотел диктовать ей одновременно английский и немецкий тексты своей книги. В том возбужденном состоянии, в котором он находился, ему казалось, что он сделал замечательное открытие, а именно открыл способ передавать вслух на расстоянии свои мысли без всякого аппарата и проводки, а просто посредством напряжения воли, с помощью „мозговых волн'. Секретарша, которой уже холодные обтирания Стейница в январе месяце казались подозрительными, часто заставала его прислушивающимся к невидимому телефону; как-то она застала его стоящим у форточки, говорящим и поющим что-то и, по-видимому, ожидающим ответа. Тогда уж она не выдержала и пошла к американскому консулу, чтобы посоветоваться, что делать. Консул решил, что она должна отправить его в морозовскую клинику для умалишенных, под тем предлогом, что ему, ввиду его общего болезненного состояния, надо пойти на прием к известному профессору. Когда он явился туда, его, несмотря на энергичные протесты, не отпустили, сказав, что он в течение двух дней должен находиться под наблюдением врача. Чем сильнее он протестовал, тем больше русские врачи приходили к убеждению, что он—сумасшедший. Его секретарша и консул обещали через два дня взять его обратно. Его поместили в узкую палату, напоминавшую коридор, вместе с еще полудюжиной сумасшедших. Он пришел в неистовство и чувствовал, по его словам, что разум действительно временами покидает его. Он был страстным курильщиком, а папирос ему не давали.

Злосчастного „кнейпианца" сунули в теплую ванну и обмотали голову мокрыми полотенцами; все это вызвало у привыкшего к холодным обтираниям старика сильную простуду. Стейниц утверждал, что он бредил около 30 часов подряд, несомненно вследствие возбуждения, простуды и отсутствия табаку. Ночью у него была бессонница, вызванная, по его мнению, тем, что ему прямо в лицо через отверстие в двери, проделанное для наблюдений, светила сильная электрическая лампочка. Он с трудом поднялся с постели, подошел к двери и просунул руку в отверстие, чтобы задвинуть заслонку. Надзиратель в коридоре ударил его по руке, а когда он убрал руку, то тяжелый кулак нанес ему несколько грубых ударов по голове и лицу. Это было, впрочем, единственное насилие, которому он подвергся в лечебнице.
Питаться он мог по своему усмотрению, а когда узнали, кто он такой, то отменили также и горячие ванны. Дело в том, что вначале вышла путаница, и его приняли сперва за бедного пациента, выдающего себя за Стейница. Самым мучительным для него было то, что он, не зная ни слова по-русски, не мог объясняться с окружающими. Каждый день он поднимал отчаянные протесты против своего насильственного задержания в лечебнице, неуверенность, что его когда-нибудь отпустят живым, а также полная оторванность от внешнего мира доводили его почти до отчаяния. Когда профессор с ассистентами, одетыми в мундиры, делал обход, он всем им жаловался на свое несчастье: он согласен подвергнуться наблюдению, пусть к нему на квартиру пришлют врачей и сиделок, лишь бы его не подвергали насильственному задержанию.
Через неделю он получил после ряда просьб отдельную комнату, но дверь не имела замка, и расхаживающие взад и вперед несчастные безумцы то и дело входили к нему. Однажды к нему явился консул и сообщил, что его секретарша уехала, что он ничем не может способствовать освобождению Стейница, что его дело рассматривается русским правительством, которое само, на основании заключения врачей, признает его сумасшедшим или же здоровым.

Директор же лечебницы говорил Стейницу, что консул, отправивший его в клинику, может взять его обратно. Его каждый день посещали немецкие врачи и играли с ним в шахматы. Навещала его также одна немка, по фамилии Беккер, из филантропических побуждений объезжавшая клиники. Наконец, уступая его настоятельным требованиям, его освободили 12 марта, после более чем месячного пребывания в лечебнице (он был отправлен туда 9 февраля). Его друзья из шахматных кругов, которых он немедленно разыскал, сообщили ему, что их к нему не допускали. Стейниц остался еще на четыре дня в Москве, чтобы привести в порядок свои дела и сыграл две консультационных партии, из которых одну выиграл, а другую проиграл. 16 марта 1897 года он уехал в Вену, куда прибыл 18-го числа вечером. Стейниц указывал, между прочим, что это было его третье пребывание в Москве, и что у него поэтому было не мало друзей среди членов Собрания врачей, пригласившего его; все это были врачи, знавшие его нервозность и гораздо более компетентные в том случае, если его действительно необходимо было подвергнуть лечению, чем тот чужой врач, чье заключение способствовало его водворению в лечебницу. Этот врач, он же профессор, с которым Стейницу было очень трудно объясняться, подверг его крайне поверхностному осмотру и дал то чреватое последствиями заключение, которое заставило консула Бильгардта решиться отправить Стейница в лечебницу. Стейниц и сам признает, что он находился в сильно возбужденном состоянии; но уже в течение тридцати лет он после нервного напряжения наблюдает у себя болезненные явления—по-видимому, истерического характера и лечит себя сам, и никому еще не приходило в голову считать его сумасшедшим.
Стейниц неоднократно подчеркивал, что он ничего не имел против врачебного надзора и что он только категорически протестовал против насильственной отправки его в лечебницу, соглашаясь на лечение за свой собственный счет и у себя дома. Эту его просьбу не удовлетворили, и это заставляет его обратиться с тяжелым упреком к консулу Бильгардту. Неверно и то, по его словам, что он отказывался в клинике от приема пищи Он только потому ел в течение нескольких дней исключительно хлеб и пил молоко, что чувствовал явления отравления никотином — он был в течение сорока лет страстным курильщиком, а его внезапно лишили табаку, - и думал, что молочная диэта поможет ему. Несмотря на насильственное заключение, юмор его оставался непоколебимым: так, он сказал профессору, намекая на свое принудительное задержание: „Человеческий разум, конечно, ограничен, но человеческая глупость бессмертна". В другой раз он сказал ему: „Обращайтесь со мной, как с евреем и—выставьте меня вон отсюда!"

Все рассказанное безусловно свидетельствует о том, что Стейниц не находился в необходимом для столь ответственного матча физическом и моральном состоянии. С другой стороны, Ласкер тоже страдал от климата и приписывал нездоровью проигрыш двух партий. Если беспристрастно взвесить побочные обстоятельства, то придется придти к заключению, что Стейниц в этот момент уже не был для Ласкера опасным соперником и что матч Стейница с Таррашем, если бы таковой состоялся, тоже закончился бы его поражением. Об этом свидетельствует уже то обстоятельство, что он не мог выиграть ни одной турнирной партии ни у того, ни у другого. Приходится признать, что время его блеска миновало.

По материалам Л. Бахмана.
"Шахматный листок" №1, 1929