С. Шишко

Воспоминания об Алехине

Москва. Август 1919 года. После многих лет фронтовой жизни я приехал в Москву на отдых. Времени свободного было много. Поднимаясь как-то вверх по Тверской улице (ныне улица Горького), я прочитал на парадной двери старинного двухэтажного дома объявление примерно следующего содержания:

«Здесь — над аптекою будет открыта на днях Государственная студия киноискусства, имеющая целью создание кадров профессиональных киноартистов. Подробности — в учебной части».

Я поднялся на второй этаж здания, отведенного для будущей киностудии.
Мне предложили ознакомиться с условиями конкурса: каждый из желающих быть зачисленным в состав студентов должен прежде всего пройти отборочные испытания у одного из консультантов студии — по своему выбору.

При положительном отзыве консультанта испытуемый допускался к экзамену.

Я заполнил анкету, и мне предложили избрать консультанта.
Никого я не знал и решил постучаться в первую попавшуюся дверь. Это был кабинет педагога-режиссера В. Р. Гардина (ныне народный артист СССР).

После ряда вопросов Гардин ознакомил меня с техникой актерской игры перед объективом киноаппарата и порекомендовал подготовить к экзамену мимический этюд.

Выходя из кабинета Гардина, я столкнулся лицом к лицу с молодым человеком, лет двадцати пяти. Это был довольно высокий, худощавый, слегка рыжеватый блондин с легкими веснушками. Он вежливо уступил мне дорогу и вошел в кабинет Гардина.

Явившись в студию в назначенный для экзамена день, я застал в зале ожидания много молодежи.
Среди присутствующих я тотчас же заметил и того «белобрысого» молодого человека, с которым встретился несколько дней назад. Он ходил по ковру из угла в угол, погруженный в свои мысли.

Вскоре нам объявили, что начало экзамена несколько задерживается.
Услышав это сообщение, молодой человек сел в кресло недалеко от меня и, вынув из кармана книжечку, погрузился в чтение. Я стал наблюдать за ним и невольно обратил внимание на то, что глаза читающего вовсе не скользят по строчкам, а остаются прикованными к одной точке.
На один момент незнакомец опустил руки, и я увидел, что он держит миниатюрную карманную шахматную доску, на которой не было, впрочем, ни одной шахматной фигурки, что меня крайне поразило. Тотчас же мне показалось, что я где-то уже встречал этого человека. Я старался припомнить, и вдруг все стало для меня понятным. Несколько раз, еще до войны, я видел фотографии этого человека в Харькове, у одного из своих друзей — ярого любителя шахмат.

Наклонившись к соседу, я тихо спросил его: «Вас зовут Александр Александрович?»
Незнакомец перевел на меня глаза и ответил просто: «Да!».

— Алехин! — кто-то громко произнес в этот момент из экзаменационного зала. Алехин встрепенулся, вскочил и, встряхнув волосами, решительно направился в зал.

— Откуда вы меня знаете? — спросил меня Алехин вечером того же дня, после экзаменов.
Я сообщил ему, что мы, харьковчане, с восторгом следили до войны за его игрой и видели в нем гордость русских шахмат.
Мгновенно улыбка с его лица исчезла. — Шахматы я оставил и, вероятно, больше к ним не вернусь, — ответил он мне серьезнейшим образом.

Мы вышли на улицу, и Алехин подтвердил, что он хотел бы забыть навсегда о шахматах и посвятить свою жизнь киноискусству, которое его очень увлекает. Алехин надеялся достичь на поприще киноактера общего признания. В его тоне чувствовалась уверенность.

Наутро мы вновь увиделись с Алехиным в студии. Результаты конкурса еще не были известны, и мы с Алехиным решили встретиться в 6 часов вечера у памятника Пушкину, чтобы явиться в студию вместе.

В назначенное время я сидел на скамейке, поджидая Алехина. Еще издали я приметил его и поспешил ему навстречу.
Алехин был взволнован и торопился сообщить, что, проходя вблизи студии, он повстречал Гардина и узнал от него, что оба мы выдержали экзамен отлично и приняты в студию. Мы пожали друг другу руки.

Наступило 1 сентября. В студии начались занятия. Лекциям предшествовали вступительные доклады, занявшие два-три вечера. Доклады проводились в большом зале для всех студентов. За столом президиума часто можно было видеть почетного гостя и «шефа» студии наркома просвещения А. В. Луначарского.

Алехин являлся в студию всегда точно к назначенному часу и внимательно слушал все лекции. Мы с Алехиным сидели вместе, обычно во втором ряду. Порою я искоса поглядывал на Алехина.
Он имел привычку хмурить брови, пряча под ними свой взгляд, проникновенный, уверенный. Его небольшие светло голубые глаза глядели на оратора пытливо и зорко.

На протяжении всего доклада, каким бы интересным он ни был, лицо Алехина оставалось неподвижным, точно высеченным из светло желтого камня. К юмору и шуткам он пристрастия, видимо, не питал, так как не реагировал на них вовсе. Он бывал чужд общему настроению аудитории даже в тех случаях, когда оратор прибегал к безошибочным приемам в расчете на внешний эффект.

Алехин был скуп на слова, замкнут и нелюдим. Держался просто и с достоинством.
Помню, как-то на занятиях педагог поручил Алехину исполнить роль словоохотливого, беспечного и веселого парня, про которого можно сказать: «душа нараспашку». Парень этот со звонким смехом подшучивает над товарищем, дружески похлопывает его по плечу. Ничего хорошего из этого эксперимента не получилось. Природная скованность Алехина связывала все его жесты, делала их фальшивыми.

На фоне яркой и хлопотливой студийной жизни тихого, безмолвного Алехина никто не замечал.
Меня обижала безвестность Алехина в коллективе. И вот однажды на лекции, когда речь зашла о необходимости для каждого актера развивать наблюдательность, внимание и память, я вдруг не выдержал, попросил слово и громогласно выпалил: «Среди нас находится человек, обладающий исключительной памятью». Наступила тишина, и лица присутствующих обратились ко мне. Они выражали изумление и любопытство.

Я мельком взглянул на Алехина (он сидел слева от меня). Наши глаза встретились. Во взоре Алехина я прочел мягкий укор и смущение.
Он сконфуженно ерзал на стуле» втянув голову в плечи и потирая кисти вытянутых рук.

— Кто же это? — тихо спросил преподаватель.

— Это мой сосед!.. Замечательный, выдающийся шахматист Алехин, — отрапортовал я.

Произведенный моим выступлением «эффект» жил, однако, недолго. Все вскоре забыли об Алехине.

Надо напомнить, что в те времена шахматы особой популярностью не пользовались и немногих интересовали.

— Моя память недостойна вашей рекламы, — заявил мне Алехин в перерыве между лекциями.—Лишь та память хороша, которая умеет забывать, то есть освобождать себя от ненужного хлама.
Он пояснил: — Я много страдал от своей памяти, особенно в Петербурге. Помимо своей воли я запечатлевал в памяти лица встречных прохожих, содержание всех вывесок, попадавшихся на моем пути. Этот «ценный» материал меня преследовал, давил, и я не мог выбросить его из головы. Кому же такая память нужна? Посудите сами!..

На следующий день состоялась вступительная лекция другого педагога. Оратор монотонно растягивал слова, и аудитория, в конце концов, стала позевывать и подремывать.

— Сыграем вслепую, — вдруг шепнул мне на ухо Алехин, внезапно оживившись.

Я был необычайно удивлен предложением и поспешил его уверить, что моя игра едва ли доставит ему удовольствие. Вызов Алехина я все же принял, ибо не рисковал ничем. Мне выпало играть белыми.
Алехин закинул ногу на ногу, кистями рук обхватил колено, голову склонил слегка набок, веки прищурил.

Все это не предвещало ничего хорошего. «Вот так бросил навсегда», — подумал я.

Игра началась.

С, первых же дебютных ходов меня поразило, что Алехин играет в полную силу. Об этом я мог легко судить по напряженной сосредоточенности его лица, по «невидящему» взору, устремленному в угол потолка, по его остывшей позе. Алехин превратился в «изваяние», и все окружающее перестало для него существовать.
Алехин подолгу задумывался над каждым ходом в дебюте, будто против него сидел не скромный любитель, а шахматист, по меньшей степени ему равный. Вначале это меня сильно смущало, но вскоре я полностью овладел собой, играл с увлечением и подъемом.

Несмотря на потерю пешки, я не терял мужества, «доску» видел перед собой с полной отчетливостью.
Примерно после часа игры, подняв голову, я увидел, что сидевшие за столом президиума преподаватели с изумлением глядят в нашу сторону.

— Александр Александрович! На нас обращают внимание, — шепнул я Алехину.

Студенты стали перешептываться и улыбаться. Я повторил свой сигнал: «Привлекаем внимание...»
Но так же спокойно Алехин сообщил мне свой очередной ход: 1... ФсЗ—f3.

Вот позиция, к которой пришла партия.

Полагая, что Алехин допустил просчет, я быстро и уверенно ответил: 2. Фf4—h6.
Я мельком взглянул на Алехина. Лицо его оставалось спокойным. Наступила томительная для меня пауза. Мне показалось, что Алехин просто оттягивает признание своего поражения.

Наконец, он объявил свой очередной ход 2. .. Фf3—h1+. Дальше последовало:
3. Kpg1 :h1 Кc6—е7+ 4. Cf1—g2 Cb7 : g2+. Kphl : g2 Ke7 : f5.
Через несколько ходов я сдался.

Когда мы вышли на улицу, был уже двенадцатый час ночи.
По пути Алехин привел мне несколько вариантов игры с положения на диаграмме. Темой для вариаций являлся отход коня с поля «f5». Делал Алехин это с необычайной легкостью, будто перед ним была доска с расставленными фигурами.

Мы приближались к дому Алехина.

— Какие вы рекомендуете пути для повышения качества игры? — спросил я Алехина.

— При наличии таланта? — был встречный вопрос моего спутника.

Я не ожидал этого «уточнения», замялся... Алехин меня выручил:

— Я лично многим, очень многим, обязан игре по переписке. Еще в ранней юности она выработала во мне вдумчивое и бережное отношение к каждому ходу, научила ценить ход. — Он продолжал:
— Решающее значение я придаю критическому освоению классического наследия, и в первую очередь творчества Чигорина, которого я считаю исключительно интересным и глубоким шахматистом; его мысли всегда свежи, самобытны и достойны тщательного изучения... Других надежных путей повышения квалификации я, пожалуй, не знаю, — заключил Алехин.

— А теория? — робко спросил я. Алехин, как мне показалось, поморщился. — Можно ли обойтись без теории шахмат? — уточнил я свой вопрос.

Алехин говорил долго и не спеша, как бы в такт нашему мерному шагу. .

Вот точный смысл его высказываний: — Нет сомнения, теория значительно расширяет опыт в условиях самостоятельной работы. Однако верить ей слепо и полагаться исключительно на нее не рекомендую: теория далеко не безошибочна и не всеобъемлюща. Надо стараться, чтобы теория шахмат не мешала мыслить самостоятельно, — закончил Алехин.

Прощаясь у ворот своего дома. Алехин пригласил меня посетить в ближайшие же дни его квартиру и выразил готовность быть моим партнером за шахматной доской.

Между прочим, он посоветовал:

— Всегда старайтесь подбирать для себя партнеров посильнее, это многому научит.

Мы расстались почти дружески, как это мне показалось.

«Шахматы бросил навсегда!» — звучала в моих ушах навязчивая фраза. Я отказывался понимать ее.

В одно из ближайших воскресений я нанес Алехину свой первый визит. Жил он тогда в двух шагах от студии, в одном из переулков, выходящих на Тверскую улицу.
На мой звонок дверь открыл сам Алехин. Принял он меня весьма приветливо, провел в свою комнату и представил жене. По приглашению Алехина мы тотчас же уселись за шахматы.

Алехин с женою занимали комнату метров 18—20.
Обстановка и убранство комнаты были весьма незатейливыми. Посреди комнаты, под висячей лампой, — небольшой квадратный стол.
Слева у стены — чистенькая, опрятная кровать, напротив — ковровая кушетка; кроме этого, в комнате были этажерка с книгами, небольшой комод с зеркалом — вот и вся мебель. В комнате было чистенько и уютно.

Большим наслаждением была для меня игра с Алехиным. Он показывал не только мастерскую игру, но и образцовое спортивное поведение за шахматной доской.

Играя в шахматы, Алехин держался непринужденно, не позволял себе каких-либо возгласов, не оправдывался при неудачах и, казалось бы, внешне вовсе не реагировал на результаты.

В этот день мы с Алехиным сыграли, пожалуй, не менее 30 партий. Я припоминаю, что 4—5 партий выиграл я (очевидно, в тех случаях, когда мой грозный противник прибегал к слишком рискованным экспериментам), примерно столько же партий закончилось вничью, остальные выиграл Алехин, в подавляющем большинстве случаев — в эндшпиле.

Привожу окончание одной из партий этого дня:

В этом положении ход черных.

Видя обреченность своего ферзя на бесславную праздность, а партии — на медленную гибель, я был близок к мысли о капитуляции. Здесь я заметил, однако, возможность изменить в корне все течение партии. Последовало 1.. .Фf2 в расчете после отхода ладьи штурмовать одинокого короля движением пешки «f».

Сделав свой ход, я не мог удержаться от того, чтобы не взглянуть на Алехина. Почувствовав на себе мой любопытствующий взгляд, Алехин поднял на меня глаза, полные безмятежного покоя, не спеша снял с доски моего ферзя и поставил на его место ладью. Последовало 2. Лf1 : f2 g3 : f2 3. Лd5 : f5, и я сдался.

В студенческие годы я часто играл с сильнейшими шахматистами Харькова, среди коих хочу упомянуть Розанова, Руднева, Фокина, Избинского, Лизеля, Баллодита и Попова. Все они отлично знали теорию, имели турнирный опыт, некоторые из них встречались за доской с Чигориным и с Шифферсом. Конечно, искусство харьковчан явно и во многом уступало искусству Алехина. В его игре меня поражала неисчерпаемая фантазия! Это особенно чувствовалось в концах партий.

Еще в середине сентября Гардин (он тогда заведовал школой) предложил мне и Алехину занять штатные вакантные места в аппарате студии. Делопроизводство студии было запущено. Канцелярия тонула в ворохе бумаг: анкет, учебных программ, докладов, протоколов, планов, текущей переписки.

Мы с Алехиным тотчас же включились в работу и в дальнейшем должны были проводить все дни вместе. Утром — служба, с 5—6 часов и до 10—11 вечера — студийные занятия.
Алехин работал в своей скромной должности как прирожденный заправский канцелярист. Случайный посетитель, увидя Алехина, рывшегося, сидя на корточках, у открытого шкафа, в пыльных бумажных папках, подумал бы: «Вот человек — в своей тарелке».

«Творческим» триумфом Алехина я считаю составленное им расписание учебных занятий в студии на ближайшую неделю. Дело в том, что в студии насчитывалось около 250 студентов, предметов было много, преподавательский состав был неустойчив, помещений для занятий нехватало. Потрудитесь-ка при таких условиях составить «твердое» или мало-мальски стабильное расписание, которое, всех удовлетворило бы. Алехин это сделал необычайно удачно: работа классов, групп, мастерских за неделю не сорвалась и прошла гладко.

Когда дела в канцелярии были налажены, мы с Алехиным могли выкраивать свободные минуты. Разговор на посторонние темы завязывался сам собой. Я убеждался в том, что Алехин — человек большого кругозора, начитанности и знаний, особенно в области гуманитарных наук.

Однажды, перебирая документы студентов, я наткнулся на анкету Алехина. Привожу запомнившиеся мне вопросы с ответами Алехина.

Вопрос: Назовите трех русских художников (безотносительно к жанру), наиболее близких вам.

Ответ: Суриков, Левитан, Врубель.

Вопрос: Назовите три любимые вами оперы.

Ответ: «Кармен», «Тристан», «Пиковая дама».

Хочется думать, что эта анкета сохранилась и по сие время во Всесоюзном институте кинематографии. ...Осенью 1954 года я навестил В. Р. Гардина на его квартире в Ленинграде.
На мой вопрос, помнит ли он Алехина, старый педагог ответил: «Да! Как же?! Конечно, помню! Хорошо помню! На вступительном экзамене Алехин исполнил свою роль превосходно».

Следует отметить, что, за какое бы дело Алехин ни брался, он относился к этому делу с предельной серьезностью и добросовестностью. Он не умел работать наполовину, с прохладцей. Он верил в победный исход своих усилий и стремился к нему, не щадя сил.

* * *

С середины октября 1919 года я стал замечать, что Алехин охладел к занятиям в Киностудии. Наши короткие встречи убедили меня в том, что он вновь полностью отдал себя власти шахмат. Алехин мог говорить только о шахматах, а если ему приходилось принимать участие в разговорах на иную тему, чувствовалось, что мысли его отсутствуют и витают где-то...
Несколько раз я заставал его дома за шахматной доской, углубленного в дебютные изыскания.

Вне дома он продолжал ту же работу, пользуясь своей феноменальной зрительной памятью и способностью видеть то, чего нет перед глазами. Подолгу он мог сидеть в одиночестве, не сходя с места, погруженный в свои шахматные мысли.
Лишь изредка он доставал из кармана записную книжечку и вносил в нее лишь одному ему понятные знаки.
Он не скрывал от меня своих записей, но и не имел привычки расшифровывать их. Однажды я попросил его объяснить мне, что означает внесенная им на моих глазах таинственная памятка: «С(Г) 4... С3:b 2). 9—10(?) . . .Кb8<с5!».

Алехин удовлетворил мое любопытство, высказавшись в следующем смысле:
«Видите ли, северный гамбит дает черным возможность легко парировать атакующие возможности белых простым и надежным выпадом 5. . .d7 — d5 с отказом от материального перевеса после 6. C:d5 Kf6!
Нет необходимости, однако, итти на подобное упрощение борьбы. Черные имеют все основания бороться за удержание материального преимущества, хотя и должны соблюдать при этом величайшую осторожность в течение длительного времени. Здесь теория защиты не разработана, несмотря на вековую давность гамбита. Запись в моей книжечке указывает на интересный мотив защиты: перевод коня «b8» на малоуязвимый форпост «с5», что может быть выполнено не ранее 8—10 хода. Эта идея в связи с 0—0—0 заслуживает, мне кажется, внимания».
Я поблагодарил Алехина за его разъяснение, а вернувшись домой, внес запись Алехина в своей дневник.

Помню, именно в эти дни Алехин как-то поведал мне о том, что с его стремлением завоевать «шахматную корону» связано, прежде всего, желание показать, что творческие возможности шахмат еще далеко не исчерпаны, что можно играть лучше, чем это принято думать, исходя из оценки игры Капабланки, как шахматиста уникального класса и непогрешимого (якобы) стиля.

Мне кажется, что никто из шахматистов мирового класса, не исключая и Стейница, не отдавал шахматам столь много времени, внимания, труда и терпения, сколько отдавал им Алехин. Это, вероятно, связано с тем. что никто из них, несмотря на свой могучий талант, не любил творческое содержание шахмат столь беззаветно и беспредельно, как Алехин.

Алехин был художником, и никому из его великих в области шахмат современников не было дано счастья видеть шахматы с тех эстетических высот, которые были доступны тонкой артистической натуре Алехина.
Ощущение и жажда красоты звучали во всех творческих исканиях Алехина, его труд был проникнут и отмечен пафосом «шахматной поэзии»

Вечное искание нового за доской выгодно отличали игру Алехина от игры ряда маститых, но застывших в своем «олимпийском» величии шахматных корифеев. Пытливая мысль Алехина не укладывалась в рамки современного ему понимания шахмат, и в этом отношении он чувствовал себя непризнанным одиночкою, которому грозит безвестность и забвение, если он не сумеет или не успеет отстоять правоту своих творческих позиций.

Мы часто говорили и спорили с Алехиным на разные темы и по различным вопросам.
В своих высказываниях Алехин был лаконичен и сдержан, но это не мешало мне, как его постоянному собеседнику, распознать в нем без особого труда человека солидной эрудиции во многих областях человеческого знания. Алехин основательно знал языки древне-классические, владел несколькими новыми языками, уверенно ориентировался в истории, на уровне профессионала владел юридическими науками, хорошо знал произведения мировой художественной литературы. Следует добавить к тому же, что он любил музыку и живопись, не был чужд увлечению физической культурой (коньки, плавание, велосипед, теннис).

И все же, несмотря на все это, Алехина вне шахмат я представить себе не мог!
Алехин был предан своему искусству с полным отказом от личной жизни и личных радостей, был предан всем своим существом и безоговорочно. Как выяснилось много позднее, Алехин не изменил себе до конца своей трудной, суровой и тревожной жизни. Он оставался верен шахматам до последних своих дней. Он умер за шахматной доской! Умер наедине со своими шахматными мыслями и надеждами!

Молчаливый и строгий, угрюмый и суровый, Алехин буквально перерождался в те мгновения, когда речь касалась шахмат, а тем более его будущей личной роли в шахматном искусстве, творческие высоты коего он надеялся — и это было мечтой его жизни — открыть всему миру во всей их красоте.
Алехин говорил мне, что в шахматах он видит и ценит прежде всего и превыше всего искусство, по его мнению, — еще далеко не познанное и не постигнутое.

Однажды, в середине ноября, я навестил заболевшего гриппом Алехина. Жены его не было дома.
Сгущались сумерки, и за окном разыгралась метель.
Видя депрессивное состояние Алехина, я заговорил, как бы невзначай, о шахматах:
— «Кто сменит уже дряхлеющего чемпиона мира — Ласкера... Не вы ли Александр Александрович?..»
Алехин посмотрел на меня с нескрываемым удивлением и ответил не сразу: «Это сделает Капабланка... вопрос лишь во времени»

— «Следовательно, Вы свою кандидатуру в борьбе за первенство вовсе снимаете? Где же... мечта вашей жизни?».

— «Мечта остается. Но я никогда не собирался отстаивать первенство во встрече с Ласкером. Я всегда готовил себя ко встрече с Капабланкой».

Через минуту он продолжал: «Мой расчет столь же прост, сколь и безошибочен. Вопрос лишь во времени. Матч требует упорной многолетней подготовки и благоприятного стечения обстоятельств для его организации. Рассчитывать на все это я могу не ранее, чем через несколько лет. Вот почему я вижу перед собою Капабланку, а не Ласкера, который будет к тому времени низвергнут»

«Давно ли вы пришли к этому «простому» расчету?», — полюбопытствовал я.
«Мне кажется, вскоре же после международного турнира 1911 года в Сан-Себастиане» — ответил Алехин.

Через несколько дней, когда Алехин явился в Студию, я спросил не опасается ли он, что дорогу к первенству перебьет ему кто-либо из иностранных гроссмейстеров с большим именем?

«Кто же это?» — недоуменно бросил Алехин.

«Например, Нимцович, Шпильман, Видмар, быть может, Рубинштейн или Тартаковер... Наконец, Яновский, Тарраш, Маршал, Шлех-тер, Мизес, Мароци... Мало ли их? Ведь эта испытанная старая гвардия еще очень сильна...»

Алехин быстро возразил мне: «Я полагаю, что они уже испытали себя. О претензиях на первенство мира им следовало бы позаботиться значительно раньше. Я не считаю их своими конкурентами».

Я развил свои опасения: «Однако же, за годы войны мог появиться новый талант, вроде того как в свое время появились Морфи, Цукерторт, Харузек... Ведь выдвинулись же в свое время никому неведомые Пильсбери и Капабланка, сразу поразившие мир своим искусством».

Алехин улыбнулся и потер руки: «Трудно допустить! Это редко случается, — и добавил, — многого мог бы достичь в свое время Левитский, но он слишком рано отошел от шахмат».

Иногда мы играли легкие партии. Вот что было в одной из них, состоявшейся осенью 1919 года в нашей Киностудии.
В комнате второго этажа было темно и холодно. Мы сидели, уставившись в полинявшую от времени доску и выцветшие от той же причины фигурки.
Алехин должен был сделать свой очередной ход. Вдруг его вызвали в соседнюю комнату к Гардину, ныне народному артисту СССР, который был нашим педагогом и режиссером. Алехин долго не возвращался. Через некоторое время двое студентов Студии внесли в комнату проекционный киноаппарат. Они сообщили мне, что группа учащихся собирается просмотреть здесь пробные фрагменты кинофильма «Железная пята».

Аппарат зацепил край шахматной доски, большая часть фигур упала на пол. Последовали извинения и сожаления моих товарищей о том, что интересная, вероятно, игра не может, по их вине, продолжаться. Я успокоил их и тотчас же восстановил положение на доске. Я несколько удивил товарищей своею «памятью», но поспешил их заверить, что любой шахматист — любитель средней силы — сделал бы это без труда.

Узнав, что мой партнер отсутствует уже в течение примерно получаса, студенты пришли к заключению, что он-то уже наверняка забыл позицию на доске. В доказательство они предложили мне внести какие-либо изменения в положение. Я, конечно, отверг этот бесцельный опыт, и на этом наша беседа закончилась.

В комнату вошел Гардин, сопровождаемый студенческой молодежью. Я встал из-за стола и присоединился к общей группе. Через несколько минут я обратил внимание, что Алехин уже сидит за шахматной доской. Вид у него был хмурый. Я поспешил занять свое место и доиграть партию в быстром темпе прежде, чем выключат свет. Здесь я заметил, что
на поле «а3» появился белый слон. Шутники выполнили все же свою неуместную затею.

Я сделал невольное движение, чтобы снять с доски ненужную фигуру, но Алехин, не отрывая глаз от шахмат, мягким жестом остановил меня: «Черные все равно должны выиграть», — сказал он. Игра продолжалась, таким образом, с лишним слоном у белых.
Последовало: 1.. .Kd1 2. К : d1 Ле1+ 3. К:e1 Ф:e1+ 4. Ф:el f2+ 5. Л:b7 fеФ+ 6. Kpg2 h3 + 7. Kp:h3 Фf1+ 8. Kph4 g5 + . Белые сдались.

Алехин показал мне, что при любой защите белых (2. С : b4 или 2. Фf1) черные добиваются победы. Разбор партии происходил в присутствии Гардина, единственного из всей Студии человека, знакомого с шахматами. (Вот до какой степени шахматы в то время находились в безвестности).

В середине 1920 года мы выехали на съемки на Оку. Путешествие было длительным, во время поездки мы сделали натурные съемки большого художественного фильма «В дни борьбы».

Алехин от участия в поездке отказался и оставался в Москве. К этому времени Алехин почти порвал со Студией, хотя еще и числился в составе ее учеников.

В один из октябрьских вечеров этого же года я встретил его вблизи Моссовета. В лицо хлестал мелкий дождь, было пасмурно и ветрено. Алехин ежился в своем стареньком пальтишке. Обоим нам было как-то не по себе. Мы не знали, о чем говорить!
После нескольких незначительных фраз наступила неловкая пауза. Алехин приподнял свою фетровую шляпу и протянул руку. Глаза наши встретились. Я уловил на его лице как-будто бы смущение. Он сказал мне: «Конечно, жаль... Очень жаль... Искусство кино-актера волнует и трогает меня... Я надеялся, что оно заменит мне искусство шахмат... Но так не получилось...»

После этой встречи Алехина я никогда не видел!

Источник: "Шахматы в СССР" № 6, 1955 г.