Евгений ИЛЬИН

большая диагональ

РАССКАЗ

РАЗГОВОРЫ о том, что и в конце декабря в Сочи бывает солнечная, теплая погода, остались в Москве, а здесь порывистый ветер ломает стеклянные струи дождя и швыряет в лицо холодные осколки. Не судьба мне загорать у ласкового моря, подложив под голову «Крокодил» с очередным фельетоном про вольготное житье командированных в теплые края.

Дождь продолжает усердствовать. Неутомимо выстукивает он свою унылую песню на крышах автобусов, на раскрытых зонтиках, на прилипающих к спинам плащах-болонья. Дождь методично полирует асфальт Курортного проспекта, и в глянцевитом асфальте отражается разноцветный неон по-прежнему элегантных, но уже не праздничных вывесок. По милости этого дождя, как бы зачеркнувшего многие местные достопримечательности, у меня остается уйма времени. Выручает афиша, сообщающая, что в Сочи проводится очередной международный турнир. К шахматам у меня давняя любовь. Остряки поговаривают, что без взаимности. Но ведь у меня никогда не было честолюбивых замыслов. Или, может быть, я не запомнил, когда они у меня были...

На этот раз состав сочинского международного оказался не особенно внушительным, и при хорошей погоде я, возможно, не стал бы разыскивать турнирное помещение — в Москве мы видали соревнования и покрупней. Но в курортном городе зябко и сыро, толстенные стволы знаменитых платанов кажутся разбухшими от воды, и я отправляюсь на турнир. В гулком вестибюле среди монументальных колонн маленькими кажутся гардеробщица и билетерша. По широкой мраморной лестнице поднимаюсь наверх.

Маловато, маловато зрителей. И, наверное, среди них есть и случайные — те, кого загнал сюда дождь. А другим, напротив, перекрыл дорогу мелкой мокрой сеткой. Нити прорванной сетки дождя еще поблескивают в волосах у некоторых зрителей. Например, у той женщины в первом ряду направо. Что-то я часто туда смотрю. Её волосы уже давно просохли, а я снова и снова разглядываю ее украдкой. Как-будто взгляд мой могут перехватить, как-будто кому-нибудь тут есть до меня дело. Она сидит в противоположном конце зала, наискосок от меня, как бы по диагонали. Мне виден ее затылок и часть лица — то большая, то меньшая, в зависимости от того, на какую доску она смотрит, но всегда только часть. И еще шея. Говорят, шея предательски выдает возраст женщины. Может, и выдает, но я не умею разбирать эти сообщения. И заводить знакомство не собираюсь. И смотрю на женщину, потому что силюсь что-то вспомнить. Но по-прежнему я вижу только часть щеки и часть челки, кончик брови и удлиненный черным карандашом уголок глаза.

Очевидно, мои настойчивые взгляды лишены какой-либо магнетической силы, потому что она ни разу не оглянулась. Ну и хорошо, значит, я не причиняю ей беспокойство и могу не испытывать чувства неловкости. Но вот женщина поднимается, огибает первый ряд стульев и направляется к выходу. Теперь-то уж она видит, как я на неё пялюсь, и отвечает мне удивленно-осуждающим взглядом. Я и сам себя осуждаю и все-таки смотрю на нее, пока не закрывается тяжелая деревянная дверь. До конца тура осталось еще минут двадцать. Самое интересное время, когда неторопливый ход шахматных событий невероятно убыстряется, когда завершаются интереснейшие приключения деревянных фигур и совершаются нелепейшие ошибки, когда зрители наконец узнают, кто выиграл, а кто проиграл. Но женщина, так терпеливо и сосредоточенно следившая за игрой, вышла и не вернулась. Уж не мои ли наблюдения тому виной?..

Подняв воротник, я бреду по мокрым дорожкам мимо вечнозеленых южных растений. Теперь, вечером, они кажутся почти черными, лишь кое-где расставленные на земле декоративные светильники бросают блики на толстокожие, словно лакированные листья, о которые разбиваются капли дождя. Я вспоминаю женщину, сидевшую впереди, наискосок от меня. Вспоминаю, какой она была много лет назад. Да, я знал ее тогда, хотя мы не были знакомы. Как сегодня, в турнирном зале, смотрел я на нее со стороны и даже не знаю — были когда-нибудь замечены мои взгляды?

...В те далекие годы новый Крымский мост через Москву-реку казался чудом техники. Проходя по нему, я всегда испытывал желание потрогать эти марсианские конструкции, погладить огромные заклепки. Проходил здесь часто — через Крымский мост вела дороге в Центральный парк, который был для меня тогда самым притягательным местом на земле. Я потому и отразил все попытки родителей отправить меня в пионерский лагерь или на дачу к знакомым, чтобы чуть не ежедневно бывать в Центральном парке. Здесь я дышал свободой, здесь меня окружала новая, полная соблазна жизнь. Здесь можно было обходиться без надоевших дома супов и допоздна бродить по шуршащим, вздыхающим и поющим аллеям.

Но, конечно, больше всего влекла меня шахматная база, шахбаза, как ее называли постоянные посетители. Это было замечательное место! Тонкие дощатые перегородки, отделявшие шахбазу от громкоголосых массовиков и вечерних оркестров, казались мне надежными стенами замка. А обшарпанные столики и видавшие виды комплекты шахматных фигур, которые выдавались под залог любого документа, были просто прекрасны. Каждый, кто побывал здесь несколько раз, чувствовал себя своим, проникался ощущением какой-то особой посвященности. Тогда мне еще не был известен девиз Всемирной шахматной федерации «Все мы одна семья», но смысл его я начал постигать именно на шахбазе Центрального парка.

Если не считать случайно забредших сюда индивидуумов, посетители шахбазы делились на два не то чтобы враждующих, но все же как-то обособленных лагеря. Один составляли люди, казавшиеся нам стариками. Они приходили сюда из большой сложной жизни, на лицах их нередко лежали тени усталости и непонятных нам забот. Играли они, на наш взгляд, слишком медленно и осмотрительно, вели тягучие, разреженные частыми паузами, разговоры. Играть с ними было тягостно, и мы шли на это только, когда не было никого из своих, да и они приглашали нас лишь за неимением привычных партнеров.

Мы составляли другой лагерь. Наш возраст колебался от четырнадцати до семнадцати лет. Большинство из нас училось в школе и по резным причинам проводило летние каникулы в Москве. Точнее — в Центральном парке. Еще точнее — на шахбазе. Нельзя сказать, что мы были массовым изданием сиамских близнецов, но нас объединяло увлечение шахматами и неутолимая жажда соревнования. Сядут двое — играют матч. Соберутся несколько человек — сразу чертится турнирная таблица. Играли быстро, смело, азартно. Шахматных часов в те времена было мало, и молниеносные турниры проводились под счет. Добровольный судья командовал «белые!» — делали ход предводители белых фигур. Через пять секунд звучало «черные!», и руки поспешно тянулись к черным фигурам. «Белые!» — «черные!», «белые!» — «черные!» — пропустишь два раза свою очередь, получаешь ноль.

Иногда неспешные беседы солидных посетителей и шумные игрища молодых прерывались появлением кого-нибудь из тогдашних московских знаменитостей. Мастера в те годы были наперечет, каждого из них мы знали в лицо, и черты их до сих пор еще проступают на затемненной пленке памяти. Вот дает сеанс одновременной игры Николай Николаевич Рюмин. На открытой площадке, примыкающей к помещению шахбазы, прямоугольником расставлены столики. С внешней стороны прямоугольника уселось человек тридцать участников сеанса. Среди них и трепещущие перед знаменитостью новички, и стажированные «специалисты по мастерам», чьи боевые трофеи составляют листки с записью партий, где после слов «белые сдались» (сеансер играет белыми) красуются подписи многих прославленных шахматистов. За спинами играющих толпятся зрители, в большинстве своем это любители давать советы. Свою миссию они выполняют с железной настойчивостью, не взирая на сетования некоторых самостоятельно мыслящих участников сеанса. А внутри многолюдного прямоугольника—человек в белой рубашке. Он быстро переходит от доски к доске, стремительно передвигая белые фигурки. У наиболее сложных позиций время от времени задерживается — худые волосатые руки опираются о край стола, темные волосы спадают на густые, сросшиеся у переносицы брови. Скуластое лицо кажется суровым, на самом деле оно просто сосредоточенно. Сделал ход, посмотрел еще раз на доску и в ответ на реплику кого-либо из советчиков улыбнулся грустной улыбкой тяжело больного человека. Рюмина все любили — за талант, за характер... Он был главным козырем москвичей в междоусобном споре с ленинградцами и, кто знает каких высот достиг бы, если бы не туберкулез...

По-другому давал сеансы старейший московский мастер Абрам Исакович Рабинович. Он тяжело передвигался вдоль фронта досок и словно катил перед собой круглый, обтянутый жилетом живот. Живот его находился в каком-то странном несоответствии с маленькой бритой головой и отнюдь не толстым старческим лицом, украшенным древним пенсне. Незлой в сущности человек, Рабинович был до смешного раздражителен. Он бурно реагировал на каждое нарушение правил проведения сеанса, на каждое слово весело настроенной публики. Свои эмоции маэстро — так в годы его молодости величали шахматных мастеров — выражал произносимой с лютым презрением формулой «пиж-ж-жен несчастный!!!». Говорят, даже свою жену он в минуты гнева назыаал несчастным пиж-ж-женом. И еще одну «формулу» любил Абрам Исакович: в «Вечерней Москве», где он вел шахматный отдел, большинство комментариев заканчивалось словами: «и далее эвентуально».

Из числа маэстро был и Федор Иванович Дуз-Хотимирский, отличавшийся еще в турнирах 1909 — 1911 годов. Балагур и весельчак со вздернутым носом, рыжеватыми усиками и высоким фальцетом он напоминал разбитного мастерового из спектаклей о дореволюционной России. Федор Иванович был убежденным противником всякой книжной премудрости, а вот мастер Вениамин Маркович Блюменфепьд был не менее убежденным книжником. Вся его худенькая фигурка казалась приложением к огромному, туго набитому черному портфелю. Иной раз представлялось, что не будь этого груза, легкий, подвижный Блюменфельд оторвался бы от земли, подобно птицам, которых он напоминал острым профилем и зыбкой походкой. Однако портфель не мешал полету мысли — пытливый мастер много занимался психологией шахмат, в частности первый начал практиковать, получивший ныне общее признание, хронометраж партий. Его лекции интересно было слушать, но все же у меня оставалось время удивляться тому, что такой ученый человек, да еще известный мастер, а ботинки у него рваные. И тому, что всегда, даже в жаркий день, на нем черный галстук...

И сейчас я этому удивляюсь. А у меня ботинки крепкие, не то бы я давно промочил ноги, шагая по мокрому парку вокруг гостиницы «Приморская». Где-то совсем рядом сердито ворочается море, но я его не чувствую. То одна, то другая клеточка оказывается освещенной на большой диагонали памяти. И в каждом кадре я ощущаю ее присутствие, ее — женщины, которая сидела сегодня наискосок от меня. Но появляется она только сейчас, когда я вижу душный летний вечер а Центральном парке. Она появляется в окружении веселых и шумных молодых людей. Парни эти тоже постоянные посетители шахбазы, но ни к одному из сложившихся здесь лагерей не примыкают. Они — сливки общества, элита, как любят теперь говорить. Любой из них играет сильнее любого из нас, рядовых шахбазовцев. Еще бы! Почти у всех у них в карманах красные книжечки с гордыми словами «первая категория СССР» Чаще всего они играли между собой, играли настоящий блиц с часами, которые им в знак особого уважения выдавал заведующий шахбазой. Стучали фигуры по доске, щелкали кнопки часов, отлегали к зрителям шутки-прибаутки!.. А формой общения с простыми смертными был гандикап. Кто-нибудь из них предлагал сыграть кому-нибудь из нас. Начинали на равных, проигравший получал фору — пешку, потом коня, потом ладью. Вокруг сжимали кольцо любители поразвлечься. Представитель элиты без умолку балагурил — это называлось «звоном». Обидный звон окончательно выбивал неудачника из колеи. После того как он проигрывал с лишним ферзем, победитель торжественно снимал с доски целый фланг — ладью, коня, слона, и три пешки. Это уж был предел падения, с бедняги в таких случаях брали расписку — мол, такой-то получил от такого-то фланг, подпись, число. Расписку можно было брать и дав вперед ферзя. Конечно, проделать подобное удавалось не с каждым, жертвами резвящихся первокатегорников обычно оказывались зеленые новички.

Я завидовал этим ребятам. Не их шахматному величию, а уверенности, раскованности, их интеллектуальной солидарности, выделяющей этих парней среди всех прочих. И тому, что с ними была она. У нее была удивительная шея, возносившая откинутую назад голову и уходившая в теплые тени, которые густели за воротом крепдешиновой блузки. У нее были каштановые, задорно подстриженные волосы и загорелые руки, покрытые золотистым пушком. А в глазах — то горячий блеск своеволия, то доброта понимания, то странная в начале лета осенняя грусть. А может, это и не совсем точно Девушки тогда редко заглядывали на шахбазу, а таких, как она, здесь, наверное, никогда не было. Когда она со своей постоянной свитой проходила между столиками, игроки отрывались от досок и смотрели ей вслед — кто с любопытством, кто с симпатией, кто с осуждением. Случалось, кто-нибудь из галантных старичков предлагал ей сыграть партию, случалось, она не отказывала, но явно предпочитала партнеров из своего окружения. Может быть потому, что с ними ей вообще было интересней. А может быть, потому, что приятели были к ней снисходительны — возвращали ходы и подсказывали сильнейшее продолжение. Только один из этих ребят, высокий худой парень с черными вьющимися волосами, позволял себе критически относиться к ее шахматному творчеству. Вообще, по-моему, он слишком много себе позволял — и быть ближе других, и руку класть на плечо, и обмениваться до противности многозначительными взглядами.

Я не знаю, хорошо ли она играла в шахматы, хотя однажды и сказался ее противником. Это была ужасно глупая история. Взяв шахматы под залог замусоленной справки из домоуправления, я двинулся к свободному столику. Имея надежную материальную базу, я, конечно, без труда нашел бы с кем сыграть. А она с приятелями восседала за соседним столиком. Шахмат у них не было, видимо, никому не хотелось идти за инвентарем.

— А вот и дерево,—совершенно неотразимо сказала она и призывно подняла руку. — Сыграем?

Ну, зачем мне было с ней играть? Проигрывать мне страшно не хотелось, а выигрывать... Вот если бы влепить мат кому-нибудь из ее самоуверенных друзей!.. Но я, как загипнотизированный, стал расставлять фигуры. Поначалу все складывалось хорошо: в своем коронном королевском гамбите я почти автоматически захватил инициативу и получил грозную атаку. Моя партнерша с тревогой смотрела то на доску, то на своих друзей, как бы призывая их на помощь. Несколько толковых ходов они ей действительно подсказали, а я, когда кончилась инерция дебюта, вдруг почувствовал всю нелепость своего положения. Сидеть так близко и бояться задеть ее взглядом, поджимать ноги, чтобы случайно не задеть под столом ее свободно поставленных ног, и передвигать эти, ставшие такими маленькими, такими безразличными, фигурки.

И Лонский пешкою ладью
   Берет рассеянно свою...

Чушь какая-то! Но что делать— надо ходить. Моя, только что бывшая такой сильной и красивой, позиция скомкалась, фигуры утратили взаимосвязь, и постыдное поражение казалось неизбежным. Но, очевидно, и она играла не лучшим образом. Во всяком случае, развязка наступила неожиданно. Через мое плечо протянулась чья-то рука, взяла мою ладью и решительно двинула ее под удар черной пешки. Это был эффектный и очень сильный ход — жертва ладьи ставила ее короля в безвыходное положение. Она гневно вскинула глаза, но в них тут те появилось совсем не идущее ей выражение покорности. В нашу игру вмешался тот самый худой, чернявый парень, вмешался не очень вежливо, но что я мог тут поделать? Его длинная рука с холеными пальцами сделала еще несколько ходов — теперь уже за нас обоих, и я оказался победителем.

Я сидел подавленный и не мог уйти, потому что шахматами, которые я должен был сдать, чернявый уже играл со своим приятелем. А она? Она забыла неприятный эпизод и, как ни в чем не бывало, принимала участие в общем разговоре. К счастью, вскоре все они поднялись и шумно двинулись к выходу. Длинная рука чернявого скользнула по ее спине и задержалась на талии. Я сдал шахматы и пошел домой. Навстречу мне в направлении Нескучного сада шли воркующие, словно спрессованные с боков парочки.

...В канун Нового года уехать из Сочи не так-то просто: массы отдыхающих и командированных покидают черноморскую жемчужину и, как птицы, стаями улетают на свои зимовья. Но мне повезло — я купил билет на самолет у чудака, надумавшего встречвть Новый год в поезде, и теперь автобус везет меня в Адлер, на аэродром.

Вчера я снова провел несколько часов в турнирном зале, но женщина из воспоминаний не появлялась. Я не знаю, забрела ли она на огонек шахматного турнира так же случайно, как я, временно оказавшись под дождливым сочинским небом, или постоянно живет в этом городе и с трудом выкроила время, чтобы, взглянув на молодых грсссмейстеров и мастеров, осветить какие-то поля на большой диагонали памяти. Я ничего о ней не знаю. Автобус изо всех сил рвется навстречу пламенеющему над морем рассвету. Дождь кончился, похоже, на побережье установится солнечная, относительно теплая погода. Через час самолет поднимет меня высоко-высоко и понесет в холодную, заснеженную Москву. Где когда-то было то далекое шахматное лето и где я о нем почти никогда не вспоминаю.

Источник:  "Шахматная Москва" №8, 1971