Л. Шамкович

Эссе о шахматной элите. Ботвинник.

Ботвинника я впервые увидел в 1959 году, когда переехал в Москву. Это были уже годы расцвета его шахматной славы. Со своим шахматным окружением он был довольно холоден, чтобы не сказать высокомерен. И я, молодой еще в те годы шахматист, не был исключением.
  Уже тогда можно было говорить о шахматном феномене Ботвинника. Но, думаю, что как личность он начал формироваться гораздо раньше, ибо уже с середины 30-х годов занимал особое место в советской шахматной иерархии. Даже в те годы, когда, выиграв несколько турниров, он стал первым советским гроссмейстером, — даже тогда Ботвинник был не просто первым, он был шахматной звездой. Сравнить с ним нельзя было никого по авторитету и классу игры. Не случайно до войны каждый из нас смотрел на него как на некое божество.
  Я хочу на этом остановиться, потому что сравнительно недавно встретил Ботвинника уже в Нью-Йорке. Ему было 73 года, и в чем-то он был уже другим. Немного позже я сравню этих двух Ботвинников, а пока хотел бы обратиться к его юности.
  Он был сыном петербургского дантиста, человека весьма состоятельного, и поэтому, несмотря на свое еврейство, получившего еще до революции право жительства в Петербурге. Родился Ботвинник в 1911 году. По-видимому, "мелкобуржуазное происхождение" какое-то время давало о себе знать. Известен анекдотический случай, который произошел с ним, когда он поступал в Ленинградский Политехнический институт. Может быть, впервые тогда шахматный талант пришел ему на помощь.
  Это был примерно 29-й год, год, когда для будущих студентов почти обязательным было пролетарское происхожд- дение. И конечно же, Ботвинник со своим отцом-дантистом имел нулевые шансы попасть в вуз. Тогда-то, совершенно неожиданно, и вступился за него уже известный в то время шахматный деятель Рохлин. Это был человек необычайно ловкий и энергичный, который первый оценил, насколько талантлив был юный Ботвинник. Рохлин пришел в приемную комиссию и произнес в защиту Ботвинника пламенную речь, заявив, что на самом деле он из пролетарской семьи. Да, его отец действительно был зубной врач, но это был пролетарский зубной врач, который лечил рабочих, крестьян и солдат. В конце концов он так заморочил комиссии голову, что Ботвинника все-таки приняли в институт, и именно с этим институтом впоследствии была связана вся его научная карьера.
  Повторяю, я не знаю другого советского шахматиста, который пережил бы такой головокружительный взлет, как Ботвинник. В 25 лет он уже стал абсолютным чемпионом СССР. Фортуна в те годы явно благоволила к нему. Наверное, не всем известно, что шахматным боссом в СССР тогда был наркомюст Николай Крыленко, который любил шахматы, неплохо играл и, надо отдать ему должное, много сделал для их развития. Так вот, Крыленко лично очень симпатизировал Ботвиннику. Мало этого, он относился к нему с определеннным почтением и даже пиететом. Отношения у них, по крайней мере для тех лет, сложились весьма своеобразные.
  В то время как перед могущественным Крыленко кругом заискивали или его смертельно боялись, Ботвинник к нему относился на равных. Я думаю, в те годы и складывалась линия поведения Ботвинника, который всегда держал себя независимо, начиная с юных лет. Это не мешало ему быть достаточно гибким и осторожным. Но он никогда не делал подлостей и не унижался, что резко отличало его от многих даже среди его шахматного окружения. Не думаю, что это объяснялось особым личным мужеством Ботвинника. Просто он хорошо знал себе цену и в какой-то мере ощущал собственную незаменимость: могли арестовать любого министра, писателя, деятеля искусств, но с ним это сделать было достаточно трудно — другого Ботвинника в стране не было.
  Тогдашний его секундант, мастер Гольдберг, рассказывал мне такой случай. В 1935 году в Москве состоялся Первый Московский международный турнир. Играли Ласкер, Капабланка да и не только они... На финише этого международного турнира лидировал Ботвинник, которому предстояло сыграть последнюю партию с известнейшим по тем временам мастером — Ильей Рабиновичем. Рабинович не был сильной личностью, и, если бы ему приказали, он бы безропотно проиграл.
  И вот накануне партии Крыленко приглашает Ботвинника и говорит: "Миша, все в порядке, Рабинович проигрывает. Тут нет вопроса. И ты — либо станешь единоличным победителем, либо — в крайнем случае — разделишь первое и второе место". На это, по словам Гольдберга, Ботвинник ответил следующее: "Я не желаю на эту тему вообще беседовать — будет честная игра!" — и, сухо попрощавшись с Крыленко, вышел из комнаты. В те годы мало кто мог себе позволить говорить таким тоном с Крыленко. На следующий день состоялась игра — очень упорная, тяжелая, но совершенно честная, и в результате турнира Ботвинник разделил первое и второе место с Сало Флором.
  Вернемся, однако, к характеру Ботвинника. Это был типичный аскет и педант, с не очень выраженной еврейской внешностью. И если в нем что-то поражало, то это необычайно холодные пронизывающие глаза. Говорил он слегка грассируя, густым баритоном, но очень внушительно, тоном, исключающим всякий спор и вообще противоположную точку зрения. То, что говорил Ботвинник. и было истиной. Часто он даже не говорил, а выносил приговор в связи с этим вспоминаю эпизод, рассказанный мне Борисом Спасским.
  Спасский — человек очень живой, разносторонне одаренный, к тому же обладает великолепными эстрадными способностями — он потрясающе подражает голосам людей, и если его завести, то с блеском изображает юмористические сценки на любую тему.
Так вот, однажды он решил изобразить Ботвинника. Сцена была примерно такая. Тренером у Ботвинника был в то время Семен Фурман. Турнир происходил где-то за рубежом. И Ботвинник отложил свою партию — играл он как раз с Фишером — это был их единственный поединок. Партию он отложил в трудном положении и при этом очень лаконично сказал Фурману как своему секунданту: "Вот вам позиция. Проанализируйте. И дайте мне завтра результат". И тут же добавил: "Распишитесь, что я дал вам эту позицию". (Ботвинник всегда в таких случаях настаивал на росписи, он требовал ее даже на анализе партии. Если кто-то разобрал партию и вручал ему ее анализ, он его не брал, пока автор анализа не ставил свою подпись.)
  Фурман был выдающийся теоретик, аналитик, он сидел, анализировал, нашел массу любопытного. На следующий день встречается с Ботвинником и все ему отдает. "Вы расписались?" — последовал первый вопрос. "Да!" — "Хорошо, оставьте, я вам скажу через пару часов". Через пару часов они встречаются и сгорающий от нетерпения Фурман спрашивает: "Ну как, Михал Моисеич, как мой анализ?" — "Ваш анализ — бред!". — "Ну к а к же так, Михал Моисеич, я нашел там хорошие шансы на спасение!" — "Разговор окончен!"

Таким он был всегда. Сухарь и аскет, не позволяющий себе в жизни ничего, способный доводить самого себя до изнурения, если этого требовала цель, то есть победа, к которой он стремился. Таким же жестоким он был по отношению к другим. Жестоким, сухим и абсолютно нещедрым на похвалы. Естественно, у него была масса недругов. Известно, например, что на него смертельно обиделся Бронштейн после матча 1953 года. Бронштейн выигрывал у Ботвинника. Но в конце матча он проиграл партию, и матч закончился вничью. В таких случаях принято хвалить партнера, отдавать должное классу его игры, а Ботвинник написал в своем "Сборнике лучших партий": "Да, я пришел к выводу, что Бронштейн неплохой тактик". Подобное обычно пишут о способных любителях, но не о мастерах мирового класса.
  Мои встречи с Ботвинником были весьма короткими. Но и в них проявились некоторые черты его характера и, в частности, его подозрительность. Однажды я рассказал ему, что встретил за рубежом шахматиста О'Келли, который хотел бы иметь его книгу с автографом. "Вот у меня книга", — сказал я . "О'Келли, — стал он судорожно вспоминать. — О'Келли... Что-то он, по-моему обо мне нелестное писал!"
  Дело в том, что у Ботвинника, помимо всего прочего, была специальная тетрадь, в которой перечислялись все существовавшие о нем отзывы как хорошие, так и плохие. Он специально вел такой учет. "Я сейчас не помню, но, по-моему, он где-то нелестно обо мне отозвался", — снова повторил Ботвинник. Я уж было хотел уходить, но в последнюю минуту он все-таки подписал книгу, пробурчав что-то маловразумительное.
  С другой стороны, если Ботвинник чего-то хотел или требовал, заставить его отказаться от этого требования было невозможно. Не то чтобы он выдвигал какую-нибудь неотразимую аргументацию, нет, он просто обладал железной способностью стоять на своем. Как-то он едва не довел до истерики бывшего председателями Комитета по делам физкультуры и спорта Павлова. В кабинете у Павлова состоялась встреча всех московских гроссмейстеров. Обращаясь к ним, он начал очень торжественно, дескать, так и так, у нас выбран новый председатель Всесоюзной шахматной федерации, и мы по-деловому должны обсудить наши задачи, наметить новые планы.
  Неожиданно поднимает руку Ботвинник и говорит следующее: "Сергей Владимирович, я хотел бы прежде, чем мы начнем обсуждать новые задачи, услышать вашу оценку деятельности предыдущего состава правления и его председателя" (Ботвинник с ними поссорился и был возмущен какими-то их делами). На что Павлов, несколько замешкавшись, ответил: "Да что ж, товарищи, сейчас вспоминать, может быть, у них и были какие-то ошибки, но зачем ворошить прошлое? У нас сейчас новый состав, вот и давайте говорить о его будущей работе".
  Кто-то что-то предложил, но очень скоро Ботвинник поднялся снова и в точности повторил сказанное им несколько минут назад: "Сергей Владимирович, я очень хотел бы услышать от вас ваше мнение о деятельности предыдущего состава и его председателя". Суть заключалась в том, что бывший председатель шахматной федерации Серов был ответственным работником ЦК партии и, естественно, Павлов не хотел его задевать. Но Ботвинник так в него вцепился, что мне было крайне интересно, чем же это кончится. Павлов покраснел и теперь уже возмущенно воскликнул: "Михаил Моисеич! Ну что вы на меня наседаете! Что вы от меня хотите?" — "Я хочу, Сергей Владимирович, — не дрогнул ни один мускул на лице Ботвинника, — чтобы вы высказали ваше мнение о работе бывшего председателя Шахматной федерации!" И Павлов вынужден был что-то промямлить. Конечно, по существу он ничего не сказал, но и уйти от мертвой хватки Ботвинника ему не удалось.
  В СССР существовало мнение, что из всех шахматистов Ботвинник единственный не был профессионалом. Он был научным работником, доктором технических наук, и благодаря этому его личность была окружена еще большим ореолом: вот ведь не только великий шахматист, но и ученый. В общем все это было так и не совсем так.
В свое время, когда он был еще аспирантом Политехнического института, но уже находился в зените шахматной славы, был великим Ботвинником, шахматные успехи помогли ему сделать и научную карьеру — он без особого труда защитил кандидатскую, а потом и докторскую диссертацию, но назвать его ученым, а не профессиональным шахматистом, разумеется, неверно. Когда в 1948 году он готовился к мировому первенству, то четыре года исключительно занимался шахматами, — наука для него тогда не существовала. А когда первенство завоевал, то в следующие четыре года забыл о шахматах.
  В общей сложности "непрофессионал" Ботвинник был (с небольшими перерывами) чемпионом мира с 1948 по 1963 год, то есть пятнадцать лет!
  К началу 60-х годов выросла целая плеяда блестящих гроссмейстеров, которая ему ничуть не уступала, но он с ними почти не соревновался. Однако, когда дело доходило до турниров, где необходимо было проявить высочайшую технику, мастерство анализа и — что очень важно — несокрушимую волю к победе, Ботвинник, как правило, одерживал верх.
  На Западе часто интересуются личной жизнью Ботвинника. Мне кажется, личной жизни у него вообще не было. По крайней мере, до тех пор, пока он не ушел с шахматной арены. Большую часть времени он проводил на даче, при этом у него был жесточайший распорядок дня. Он проделывал ежедневно по восемь-десять километров пешком. Дорожил каждой минутой. Жил он по-соседству с Капицей, который его очень любил. Вообще его любили и даже преклонялись перед ним многие из крупных ученых — Ландау, академик Иоффе... Все они видели в нем крупную личность, наделенную железной волей и мощным аппаратом логического мышления. Женат он был на ленинградской балерине — армянке Гаянэ Анановой. Ананов был профессором Политехнического института, у которого я в свое время учился. У Гаянэ творилось что-то неладное с психикой, и время от времени она попадала в психиатрическую больницу. Злые языки говорили: "С таким человеком, как Ботвинник, не мудрено сойти с ума!"

Конечно, в семье он был очень деспотичен, особенно, когда играл в шахматы. В такие дни с ним невозможно было общаться. Он был замкнут, не открывал газет, становился непереносимо тяжелым человеком. Не случайно говорили, что во время турниров к нему не подъедешь и на белой козе. Да и не только во время турнира. Он был человеком, имеющим на все свои взгляды и концепции. Об одних он говорил вслух, о других умалчивал, но тем не менее в жизнь проводил. Так, например, он никогда не считал возможным относиться с симпатией к своему противнику за шахматной доской. И любым способом возбуждал в себе к нему неприязнь.
  Перед тем как сесть играть с Петросяном, оба гроссмейстера удалились в отдельную комнату в Шахматном клубе, чтобы обсудить процедуру матча. Вокруг дежурили репортеры в ожидании, что вот-вот противники выйдут и сообщат важную информацию. Но неожиданно дверь распахнулась и, не глядя ни на кого, вышел Ботвинник. Единственно, что он успел бросить: "Никогда в жизни не видел такого интригана!"
  Некоторые называют Ботвинника сталинистом. Я бы вообще не рискнул обрисовать его какой-то одной краской. Он человек сложный, противоречивый и нелегкий. Иногда казалось, что за его внешне бесстрастным лицом скрывается бурный темперамент, быть может, играли в нем страсти, достойные пера Достоевского. Но если это и было так, то он умел это великолепно скрывать.
  Он не был сталинистом, но был сыном своего времени — когда во всех областях жизни вырабатывались свои нравственно-этические нормы. К ним можно отнести сухость и даже деспотичность Ботвинника и, конечно же, его принимающую иногда маниакальный характер подозрительность. Во время турниров он не доверял никому, даже своему секунданту Сало Флору. Он вел кондуит своих врагов и хотел точно знать, что и кто о нем говорит. Но в то же время сила его характера и таланта и уверенность в себе помогали ему всегда оставаться в границах порядочности. Он никогда не лебезил перед властями, не подписывал всяких осуждающих писем. Он вообще решительно отказывался подписывать письма, сочиненные не им, и потому с такими посланиями просто не решались являться к нему.
  С конца 60-х годов Ботвинник круто меняет свою личную жизнь. Он объявляет, что перестает играть и примерно с этого времени отказывается от привычного ему аскетизма. Еще недавно, когда на банкете ему предлагали выпить, он интересовался, что за вино, и никогда не выпивал больше бокала.
  С конца 60-х он словно бы хочет взять реванш. У него появляются увлечения, он не отказывает себе ни в каких жизненных удовольствиях. Перестав играть, Ботвинник фанатически берется за создание электронного "гроссмейстера", то есть шахматной электронно- счетной машины. В том институте, где он работал, ему предоставляют лабораторию и даже выделяют так называемые компьютерные часы. С этого времени он начал большую работу в области программирования шахматной игры. Он вообще задался безумной, с моей точки зрения, идеей — создать машину, которая будет обыгрывать всех, если он заложит в нее свой метод игры.
  Это была своего рода фаустовская идея. Мне было с самого начала ясно, что он занялся проблемой перпетуум-мобиле. Он давным-давно объявил, что через несколько лет все будет готово. Потом писал, что ввиду неразберихи, царящей в инстиуте, и отставания компьютерной техники, программу эту сорвали. Но он до сих пор продолжает этим заниматься и в связи с этим, кстати, и приехал в Нью-Йорк. Здесь-то мы с ним снова встретились и говорили.
  В Нью-Йорке проходил международный форум или, как его официально называли, Международный чемпионат по электронно-счетным программам. Кстати, компьютеры с заложенными в них программами, действительно играли между собой. Проходило это в отеле Хилтон, где в огромном зале были выставлены компьютеры — их было штук тридцать, не меньше — из Англии, из Франции, из Бельгии, из Америки.
  И вот буквально накануне я услышал, что Ботвинник тоже приезжает со своей знаменитой машиной "Пионер". Первая его машина называлась "Каисса", по имени богини шахмат. Ожидалось, что туда будет заложена самая совершенная программа. Однако ее техническая база вряд ли могла быть на западном уровне. Не скрою, было очень интересно увидеть, на что же способна машина Ботвинника. Я вошел в зал, спросил у дежурного, где Ботвинник. Мне показали, но, честно говоря, я не решился сразу к нему подойти. Он был официальным представителем Советского Союза и встречей со мной мог себя скомпрометировать.
  Тогда, через одного человека, я решил спросить у Ботвинника — не против ли он будет со мной побеседовать. Он тотчас обернулся. Оживился, подозвал меня. Я сел возле него, и мы заговорили. Как ни странно, здесь, в Нью-Йорке, он был более дружественным, чем т а м , где он обычно бывал сух и высокомерен. Я сказал, что он неплохо выглядит. "Да, — ответил он, — только поседел, как видите". Он действительно поседел, хотя оставался таким же поджарым, и лицо у него было отнюдь не семидесятитрехлетнего человека. Разговор зашел о машине. "Что говорить? — сказал он, — мощную программу американцы выставили". А американцы, между прочим, выставили четыре машины. Одна из них была "Белл", изготовленная телефонной компанией. Другая машина — фирмы я не помню — была еще более совершенна, ее энергетической основой был компьютер, обслуживающий армию. Он обладал такой мощностью, которая в Союзе и не снилась.
  "Ну как можно с ними конкурировать!" — воскликнул Ботвинник. Я поинтересовался, где же его машина. "Не привез я", — ответил он. "Почему, Михал Моисеич?" — "Потому что кое- что там недоработано. Я собирался привезти, но она не была готова..."
  Кстати, всему этому предшествовал скандал такого рода. Общество по культурным связям СССР с Америкой предложило американским специалистам по шахматному программированию приехать на симпозиум в СССР. В частности, приглашение было послано мистеру Томпсону, конструктору машины "Белл". Пригласили его вместе с компьютером. Я не знаю, был ли посвящен в эти планы Ботвинник, но кто-то явно рассчитывал на то, чтобы выкрасть секреты Томпсона. И вот Томпсон, будучи человеком левых убеждений, погрузил эту машину и отправился в аэропорт. И все было бы очень хорошо, и машина попала бы в Советский Союз, если бы американцы не задержали в аэропорту Кеннеди этот компьютер.
  Дело в том, что в США существует запрет на вывоз техники стратегического значения В связи с этим в советской прессе разразился большой скандал. Газеты обвиняли США в стремлении разжечь "холодную войну". И именно после этого Ботвинник приехал в Нью-Йорк. Я уже говорил, что он был умным и тонким человеком. Поэтому, не упоминая о скандале и словом, устроил пресс- конференцию, поблагодарил устроителей компьютерного чемпионата. Он говорил, что это большой шаг на пути моделирования человеческого мышления и со временем, конечно, машина будет обыгрывать живого человека. (Кстати, для меня и по сей день непонятно, почему Ботвинник к этому так фанатично стремится. Таль, например, однажды сказал, что, возможно, это когда-нибудь и произойдет, но не дай бог, если произойдет!)
  После пресс-конференции одна из компаний, кажется та же "Белл", преподнесла ему подарок — современный домашний компьютер. Присутствовавший Лев Альбурт, который в этом неплохо разбирается, воскликнул: "Михаил Моисеич! Это превосходная вещь, она доставит вам массу удовольствий". На что Ботвинник без тени улыбки заметил: "Дай бог, чтоб меня пропустили через границу".
  Затем мы встретились в Шахматном клубе. Причем Ботвинник не отказался побеседовать даже с невозвращенцем Альбуртом. Более того, он сфотографировался с ним, хотя кто-нибудь другой на его месте, вероятно, не решился бы даже к нему приблизиться.
  Вообще мне кажется, что с годами Ботвинник как-то изменился. Стал мягче что ли, гибче. В его облике появилось что-то более человечное. Но, с другой стороны, я думаю, что характер его остался тем же. Он был и есть сын своего времени, своей эпохи. На одной встрече его спросили, кем он считает себя сам. Последовал ответ, который лучше всего характеризует Ботвинника: "По происхождению я еврей, по культуре — я русский человек, а по воспитанию — советский".
  Как человек блестящего ума, он, конечно, не может не видеть происходящего в СССР. Я думаю, что многое ему в той жизни претит, что он никогда не принимал и не примет ее фальши. Но, с другой стороны, он вырос в этой жизни, он ощущает себя ее частью и до конца своих дней не перестанет этого ощущать.

Источник: "Время и мы"  1984 №77