Роман Подольный

Модель жизненной борьбы служит жизни

„ТАЙНЫ БИТВ С СУДЬБОЙ КОВАРНОЙ"

Не попробовать ли взглянуть на шахматы как на некую модель общества, жизненной борьбы?

Эту идею никак не назовешь новой — уже в средние века она была банальностью. Разве что термина «модель» не употребляли в ту пору. И доминиканский монах Якобус де Цессолес морализировал в 1275 году:

«Не подобает королеве подобно пешке ходить по всей доске, ее женская слабость и скромность повелевают ей держаться вблизи короля, избегая сражений». Право, странное поучение. Но оно странно только применительно к современному лихому ферзю, сильнейшей фигуре шахмат. В XIII веке дело обстояло иначе. Сильнее всех была тогда ладья. А ферзь ходил так же, как король, во все стороны, но только на одну клетку (впрочем, иногда ему, ферзю, давали еще меньше свободы: даже на одну клетку он мог ходить лишь вкось). Современную свободу действий он получил на четверть тысячелетия позже, в XVI веке. И одновременно с ферзем удлинил свои шаги слон, до того разивший лишь третью клетку от себя. Случайными ли были эти изменения? Поражает, как точно они совпали по времени с увеличением размаха человеческой деятельности вообще. Эту реформу подготовили не члены какой-нибудь шахматной комиссии, а Колумб и да Гама, Америго Веспуччи и Джон Кабот, мореплаватели, покинувшие берега, отказавшиеся от каботажного плавания. Где уж тут было усидеть на месте, остаться в прежних рамках деятельности и шахматным ферзям! Конечно, прямые аналогии средневекового типа надо отбросить. Новая мощь ферзя-королевы («дамы» на западе Европы) вовсе не символизировала ни освобождения женщины из-под власти мужчины, ни усиления в государствах роли премьер-министра в ущерб власти короля. Напрасно оправдывал превращение ферзя-королевы еще один доминиканский монах: «Неволя королевы более подходит к обычаям Востока и нравам его жизни, чем к свободе француженки, потому королеве Запада должна приличествовать полная свобода передвижения, дающая ей высказываться больше всех и с большей силой». Монах зря подводил тут столь конкретную «идеологическую» базу. Это было отражением в шахматах общих тенденций эпохи, динамизма исторических событий.

Возможно, что кому-нибудь такое объяснение показалось вульгарным или даже притянутым за уши. Но так же объясняло изменение шахматных правил немалое количество философов, историков, писателей. Вот что говорит в пьесе Бертольда Брехта «Жизнь Галилея» главный ее герой: «Наши корабли заплывают далеко-далеко, наши планеты и звезды движутся в огромном пространстве, даже в шахматах теперь ладьи могут двигаться через все поле».

Увы, кто-то, или Брехт, или Галилей, здесь ошибается — ладьи и раньше были дальнобойными, изменения коснулись только ферзей и слонов. Но даже ошибка здесь многозначительна: неважно, какие именно фигуры развернулись на всю доску, важно, что изменилась манера игры, ее размах. Фигуры — условность, их расположение и ходы тоже не более чем условность, но через эти условности прорываются реальные законы борьбы, законы психологии.

Каждая игра представляет собой отражение каких-то процессов, имеющих место в реальной жизни. Не случайно кибернетики среди большого разнообразия машин (а точнее, программ для них) создают и такие, которые способны играть в очко и подкидного дурака, в преферанс и в шахматы. При игре в очко решает случайный подбор карт, умение (хотя бы умение вовремя остановиться при наборе карт) играет очень небольшую роль. Подкидной дурак, покер, преферанс — здесь важны и случайность (подбор карт), и закономерность (сила, ловкость игроков). В шахматах элементы случайности принимают форму промаха, «зевка», сила игроков имеет главное и решающее значение. Это модель борьбы противников, равных по силе, но не по способности управлять этой силой.

Менялся, усложнялся характер борьбы в мире, развивались и усложнялись и шахматы. История с усилением ферзя — лишь один пример такого подлаживания модели под оригинал.

Можно заметить, что с XVI века прошло много времени, массу изменений претерпело общество, а шахматные правила после «шахматной революции» эпохи великих открытий особых изменений не претерпели. Если не считать, что королю, например, прибавили защитительных возможностей, лишив взамен части его прежней боевой силы, что он получил право на рокировку, право загородиться пешками и ладьей. Но зато теперь проход короля через всю доску на крайнюю горизонталь партнера ничего не дает его престижу. Раньше за такой марш добавлялась пешка. Теперь в шахматах строго соблюдается древний материалистический закон грека Эмпедокла, слыхом не слыхавшего о шахматах: «Ничто не может возникнуть из ничего». При желании в этом можно увидеть крах «чудотворности» королевской власти, потерю королями «права на чудо», вроде... древней «способности» английских королей излечивать золотуху.

Но опять повторяю — такие прямые исторические аналогии не правомерны. Недаром в пору Великой французской революции не только не были скинуты с доски короли, но даже попытки переименования их не удались. Однако если правила почти не менялись, как можно говорить об отражении в шахматах жизни общества? Если же оригинал меняется, а модель нет — значит, негодная это модель?

Как разрешить такое противоречие?

Позвольте сравнение. Грамматика XVIII и XX веков отличается сравнительно немногим. Это не мешает литераторам нашего времени писать романы совершенно по-другому.

Искусство отражает жизнь. В качестве искусства шахматы тоже претендуют на отражение жизненной борьбы. Ведь, кроме правил, в шахматах есть еще идеи. И идеи эти проявили поразительную способность к развитию, притом нередко в унисон идеям социального порядка. Параллели между развитием общественных идей, искусства и шахматных идей иногда просто поразительны.

XVIII век. Почетное место среди композиторов Франции занимает Франсуа Андре Даникан, прозванный Филидором, — создатель любимых народом комических опер. Но место Филидора среди шахматистов несравненно почетнее. Там, в музыке, он один из десятка очень талантливых людей, вынужденных все же смотреть снизу вверх на Моцарта и Гайдна. В шахматах он родоначальник нового способа игры, новой системы идей. А главное — эта система выглядит на редкость на своем месте в середине и конце XVIII века, в эпоху штурма народом власти короля и дворянства. Социальное развитие Европы, а затем революция подняли значение третьего сословия. То же сделал Филидор для пешек. И неожиданно оказалось, что пешки умеют «кусаться», что их построение определяет ход партии, что перевес на пешку может решить результат встречи. Это было больше, чем изменение правил, — это было переоценкой всего шахматного материала и хода самой игры.

К мысли о символической роли пешек через полтораста лет вернулся Карел Чапек. В его пьесе «Мать» два брата — революционер и реакционер — по-разному решают завещанный им отцом этюд (в пьесе его называют задачей). Революционер говорит: «Отец был кавалеристом, а мое сердце на стороне пехотинцев. Пешки всегда идут вперед... Пешки всего мира, объединяйтесь!» Однако мало ли чему можно придать символический характер! И все же шутливость этой главы относительна. Вспомните, что шахматы возникли, судя по легендам, как модель войны. Задумайтесь над тем, что не случайны зигзагообразные ходы коней, повторяющие фланговые удары конницы, демонстрирующие ее возможность прорваться, проскочить сквозь ряды пехоты.

Тамерлану казалась мала земля, чуть ли не из конца в конец истоптанная его победоносными армиями. Мала показалась ему и шахматная доска — он заменил 64 клетки ее на 110, ввел новые фигуры. Это были его собственные шахматы, достойные, по его мнению, владыки полумира. Но не изменение правил игры вернее всего отражает дух времени. Ведь не замена пергамента бумагой составляет главное различие между писателями древнего Рима и современными. Если же говорить о шахматах именно как о модели войны, то победоносным пешкам Филидора, пожалуй, легче найти параллель в способе воевать, найденном Великой французской революцией. Силу армий Конвента составляла революционная сознательность их солдат.

А вот что, например, увидела поэтесса Вера Инбер в шахматном турнире:

Однако все такие частные уподобления, несмотря на их выразительность, привлекательность, а порою и очевидность, не передают того главного в шахматах, что разрешает их рассматривать как модель жизненной борьбы в целом, а не отдельных форм ее.

В шахматах, как и в жизни, открываются широчайшие возможности для проявления личности человека. В них
можно быть мудрецом и авантюристом, хитрецом и художником, играть запутанно и ясно, просто и сложно. Не редко у гроссмейстера, не расположенного ни шутить, ни прибегать к пышным сравнениям, вырывается в комментариях к партии фраза: «Как тонко ведется интрига!»

Знаменита фраза Шекспира: «Мир — театр, люди — актеры». А преемник Шекспира, однорукий гидальго Мигель Сервантес де Сааведра — тот сравнивал мир с шахматной партией.

Гроссмейстер Савелий Григорьевич Тартаковер, которого называли «самым остроумным шахматистом всех времен», говорил о шахматах: «Грандиозное отражение человеческих стремлений, поразительная симфония страстей».

Это определение подходит и для искусства. И — любопытная параллель — как каждая эпоха знает свой господствующий стиль в литературе, так знает она его в шахматах. Историки «золотой игры» говорят, например, о дофилидоровском романтизме, об игре, пестрящей блестящими, но неправильными комбинациями, игре, яркость которой тускнеет под лупой современного точного анализа. Филидор заложил основы позиционной игры — того, что можно назвать в шахматах реализмом, но стиль шахмат оставался романтическим. Понадобился великий систематизатор Стейниц, чтобы шахматная игра обрела строгие законы. А для того чтобы эти законы углублялись, были необходимы атаки на них со стороны верных романтизму шахматистов во главе с Чигориным. Стейницевскую систему по праву сравнивали с натурализмом — той литературной школой, которую во Франции возглавлял Золя.

Романтизм при всем своем блеске не мог сокрушить школу Стейница. На смену ей пришла другая система игры. Ее создала большая группа мастеров во главе с Алехиным, Боголюбовым, Рети, Нимцовичем. Любопытно, что вначале шахматистам на ум приходили сравнения этих людей с художниками-кубистами. Новое течение окрестили гипермодернизмом. Один из «старых» гроссмейстеров в полушутливом отчаянии писал:

«Планы, никогда не приходившие нам в голову, начала, дающие всей партии болезненный отпечаток, ходы, пренебрегающие всяким свободным развитием фигур, наконец, методы, заключающиеся в бесконечном коварном накоплении скрытых давлений».

Все это было верно. Но сравнения с кубизмом «молодые» шахматисты начала XX века не заслуживали. Новое поколение шахматистов просто тоньше своих предшественников понимало игру, глубже проникало в ее психологию, не хотело следовать общим правилам даже в очевидно подходящих для этого, с точки зрения Стейница, позициях. По сути дела, это были реалисты. Они доказали свое право на такое имя блестящими успехами.

Реализм, обогащенный предшественниками его, победил в шахматах, как и в литературе. «На 64 клетках всегда чувствуется мощное биение пульса вселенной», как несколько высокопарно выразился один шахматный корифей.

Модель требует от человека во многом тех же качеств, что ее объект. А потому — с известными поправками насчет терминологии и идеологии — нельзя не присоединиться к старому поэту:

А если подойти к шахматам без литературных аналогий, временно придержав эмоции и забыв о цитатах из доминиканских монахов и испанских классиков?

Что же, они и в этом случае, пожалуй, выдержат экзамен на звание модели. В жизни идет борьба многих сил. В шахматах — двух, олицетворенных партнерами. Противники — в момент начала борьбы — располагают вовсе неравными материальными возможностями. В шахматах белых и черных фигур поровну. В жизни возможно бесконечное число ходов и ситуаций. В шахматах ходы ограничены правилами, а число ситуаций конечно.

Но всякая модель упрощена по сравнению с оригиналом. Только это и дает ей право на существование и смысл, иначе ее не стоило создавать и изучать. Модель, полностью совпадающая с оригиналом, вряд ли нужна — во всяком случае, если сам оригинал существует. Сейчас модно, скажем, спорить о том, можно ли создать автомат, по способности мыслить повторяющий человека. Но поскольку есть человек, он не нуждается в заменителях. Гораздо интереснее создать машины, принципиально иначе мыслящие, чем человек.

Третье из названных ограничений шахмат как модели жизни весьма условно. Количество ситуаций в шахматах не только конечно, но уже и подсчитано. Так же, как подсчитано число атомов в нашей Галактике. Но от этого мало непосредственной пользы для шахмат. Ведь в итоге подсчетов выяснилось, что число вариантов при игре в шахматы составляет 10v120.

Между тем один грамм материи, как бы сложно она ни была организована, не может переработать за одну секунду больше 10v47 бит (единиц информации). Это относится и к одному грамму вещества мозга человека (или любого другого неведомого нам носителя разума) и к одному грамму вещества лучшей кибернетической машины, какая только возможна. Такую цифру получил в итоге очень доказательных расчетов физик Г. Бреммерман. Не надо горевать о том, что возможности мозга так ограничены: 10v47 бит — цифра весьма почтенная. В ней во много раз больше бит, чем граммов в массе планеты Земля, Однако рядом с числом шахматных вариантов эта цифра кажется ничтожной. На машину, способную рассчитать все эти варианты за год, придется израсходовать вещество множества солнечных систем!

Так что если создание электронного гроссмейстера и возможно, то отнюдь не на таком «арифметическом» пути.

Кстати, раз уж речь зашла об этом. Многим почему-то кажется, что создание абсолютно победоносного электронного гроссмейстера погубит шахматы. Рассказ, написанный на эту тему сорок лет назад, так и назывался — «Гибель шахмат».
Верно ли это суждение? Чтобы решить вопрос, надо рассмотреть его на примере какой-то упрощенной модели шахмат. Шашки не подходят. Упрощены, но недостаточно. Для них самих исход соревнования с электронным мозгом еще неясен. Впрочем, есть игра, где встречаются двое, игра, для которой известны лучшие способы действия сторон, где известен результат партии при использовании оптимальной, наилучшей стратегии. Это игра — «крестики — нолики». Точнее — простейший вариант «крестиков — ноликов» на девяти клетках.

Посмотрите на маленькую табличку. Тот, кто делает первый ход, ставит крестик в центр. Партнер ставит нолик в любую клетку, расположенную на одной из двух диагоналей. (Если он поставит нолик на вертикальной или горизонтальной оси, то проиграет.) Первый ставит еще один крестик, скажем, в верхнюю левую клетку, угрожая выигрышем. (Напомним на всякий случай, что побеждает тот, кто выстроит три своих значка по одной прямой линии, все равно — вертикали, горизонтали или диагонали.) Однако партнер, отвечая правильно, не дает возможности победить, и очень скоро выясняется, что неизбежен ничейный результат. Он действительно неизбежен, и точно так же «нолики» способны проиграть уже при одном неверном ходе. Игра сверхпроста. А все еще существует, хоть в основном и для детей — для тех, кто не знает оптимальной стратегии, верного пути к ничьей (или выигрышу).

Электронный мозг, может быть, найдет оптимальную стратегию и для шахмат. Но люди-то пользоваться ею вряд ли смогут. Шахматы сохранят для них всю свою прелесть, всю красоту непознанной тайны. И очень хорошо, что сохранят. Хорошо не только потому, что шахматы, как всякое настоящее искусство, по-настоящему нужны человеку. Хорошо еще потому, что жалко расстаться с ними и в менее очевидном качестве модели жизни, жизненной борьбы, они полезны для житейской практики. Полезны в прямо-таки педагогическом, воспитательном смысле. Нет, я имею в виду не то, что подросток, сидящий за партией, естественно, не может в эту самую минуту ввязаться в уличную драку или приобщиться к сомнительным радостям подворотни. Хотя шахматисты гораздо реже оказываются хулиганами, чем нешахматисты. Но это, вероятно, следствие не только занятости в часы досуга.

Воспитательная роль шахмат шире и многообразней. Недаром в средние века почти непременной частью воспитания молодого рыцаря была «золотая игра». И так же, как всевозможные физические упражнения предназначались для развития его тела, так шахматы имели целью развитие души, характера, воли.

Рыцарей давно нет, но истинные рыцарские качества по-прежнему в цене. Воля — в том числе, а она очень нужна шахматисту, чтобы противостоять противнику. Шахматы развивают ее. Бесспорно, развивают шахматы внимание, учат чувству важности мелочей для целого, помогают владеть собой в трудные минуты. Серьезно можно говорить и о развитии ими аналитических способностей. Недаром так тянуло и тянет к шахматам таланты из двух разных станов — науки и искусства.

У шахмат, кстати, есть одна великолепная черта, которой нет, как правило, ни у науки, ни у искусства. Здесь гораздо легче выяснить, кто из двух претендентов на первое место сильнее. В искусстве для этого должны поработать критики; общественное мнение о писательской «иерархии», о том, кто из художников гениален, кто талантлив, а кто ни то ни другое, складывается долгие годы. И тем не менее всегда возможен пересмотр представления, возникшего у одного поколения, поколением следующим. Вспомните, что в начале XVIII века в Англии временно почти угас интерес к Шекспиру. А гениальные открытия Лобачевского (мы переходим в область науки) были общепризнаны лишь через десятки лет.

В шахматах дело куда проще. Для решения вопроса требуется всего лишь посадить соперников друг против друга, установив в промежутке шахматы да часы. Конечно, остается проблема разных стилей в игре, проблема настроения, психологической подготовки, но реальную сравнительную силу так вполне можно определить.

Каждый шахматист на земле — от начинающего до чемпиона мира — проигрывал партии и знает, что еще будет их проигрывать. Это неплохое средство для лечения самомнения. Каждому шахматисту знакомо ощущение краха плана игры, когда противник находит в твоей системе атаки уязвимое место. Это, например, хороший способ воспитать в себе уважение к чужому мнению, обрести широкий взгляд на мир, избежать переоценки собственных умственных способностей — он лечит от эгоцентризма. И наконец, еще доминиканский монах Ингольд в XV веке называл шахматы средством от лени.

Я знаю, дорогой читатель, тебе сейчас хочется во весь голос запротестовать. Ты, верно, знаком с самовлюбленными шахматистами, с шахматистами тщеславными и безвольными, шахматистами ограниченными и ленивыми. Ну что же. Нет лекарств, которые помогают всем болезням. Лучший учитель — настоящий жизненный опыт, оригинал той модели, о которой мы с вами говорим. Но и он ведь не всем помогает.

Шахматы способствуют тому, чтобы у учителя — опыта — неудач было поменьше, В этом согласны между собой крупнейшие педагоги мира. Модель жизненной борьбы служит жизни.

Источник: Р. Подольный По образу и подобию, М., 1966

Полный список публикаций на нашем сайте