Евгений ЗНОСКО-БОРОВСКИЙ

Разговор с Капабланкой и Эйве

("Последние Новости", Париж, 18 августа 1931)

В пути

— Ну вот, теперь мы можем говорить спокойно.

Капабланка опускается в мягкое кресло. Электрический поезд мчит нас через унылую голландскую равнину, где запоздалые ветряные мельницы чередуются с ультрасовременными фабриками сплошь из стекла. Проплывают станции с названиями заманчивыми, дразнящими: Лейден... Гаарлем...

Капабланка — очень занятой человек. То он приглашен к обеду, то сам угощает кого-то завтраком. Он принимает участие в разных совещаниях и, по-видимому, очень польщен сделанным ему однажды комплиментом: «Вы — отличный шахматист, но, кажется, и с вопросом о сахаре превосходно знакомы».

Когда после нескольких телефонных звонков я наконец нашел его в «Палас-отеле» в Схевенингене, он вел оживленные переговоры с посланником Кубы, и это помешало нашему разговору.

Есть затем и светские обязанности. Дансинг, хотя он и не танцует; концерт Терезины; бридж, где он почти так же силен, как в шахматах; фейерверк; теннис, которому препятствует, увы, дождливая погода; миниатюрный гольф.

— О чем мы начали говорить?..

Странно. Во время матча Алехина с Боголюбовым мы меняли не только города, но и страны, а интервью с ними обоими я получил, можно сказать, не сходя с места. Нынче мы замкнуты на узком треугольнике маленькой Голландии, а разговоры приходится вести с ними обоими в пути. Но какая разница. Она лучше долгих описаний определяет людей.

***

Мы скромно позавтракали у Эйве и отправились трамваем и с пересадкой на реку. Супруга маэстро взяла бутылку молока, печенье, еще что-то; старик отец, скинув пиджак, сел управлять моторной лодкой, в каюте которой разместились остальные. Здесь и тянулся наш тихий, малооживленный разговор, перебиваемый чаем и шахматными анализами.

Эйве о лучших шахматистах

— Теперь, когда вы сыграли матчи с Алехиным, Боголюбовым и Капабланкой,— спрашиваю я его,— каково ваше впечатление от их игры?

— Легче всего было, конечно, против Боголюбова. Его игра всегда немного азартна, и с ним часто попадаешь в неожиданные положения, в которых трудно разобраться, но во всем этом есть элемент случайности. Алехин, когда играл со мной, еще не был чемпионом мира, да и был явно не в форме; правда, и я тогда играл хуже, чем теперь. Так что труднее всего мне было сражаться с Капабланкой. Против него я могу получить преимущество, но не могу выиграть. Впрочем, это ведь и составляет его главную силу.

— Зато ничью против него сделать уже не так трудно?

— Не скажите! Надо быть очень осторожным, чтобы не дать ему получить преимущество, хоть ничтожное. Мне приятно сознавать, что в общем из дебютов я выходил с равным или даже лучшим положением, что не всегда удавалось даже Алехину. Но как только я замечал, что мне может что-то грозить, я сейчас же принимал решительные меры.

— Да, вы играли очень активно, особенно в сравнении с пассивностью Капабланки.

— Где вы видите эту пассивность? Напротив, я все время чувствовал, что он добивается инициативы и преимущества, но стоило ему убедиться, что это не удается, как он искусно упрощал игру и сводил ее к ничьей. Однако ярче всего видна его сила в трудных положениях. Чем хуже его положение, тем он лучше играет. Тут уж он не делает ошибок, а я, увы, слишком много...

— А против Алехина?

— Алехин тоже не делал бы ошибок и на моем месте, наверное, выиграл бы пару партий.

— А в их новом матче, если бы он состоялся?

— Я думаю, что Алехин выиграет, ибо он сейчас играет очень хорошо, лучше всех остальных.

— А Ласкер?

— Лучше и Ласкера. Впрочем, очень трудно сравнивать силу игроков, принадлежащих разным эпохам.

Новые состязания

— Будете ли вы еще играть матчи, подобные состоявшимся?

— Может быть. Но вероятнее, что я подумаю о четверном матч-турнире при участии, например, Алехина, Боголюбова, Нимцовича; это, пожалуй, более заинтересует публику.

— А что вы скажете про гипермодернизм?

— С ним кончено. Кое-что было в нем ценное, и мы много усвоили от него в смысле понимания положения и вообще шахматной техники. Но как система он больше не существует...

Сеет мелкий дождь. Госпожа Эйве дремлет против нас на подушках скамейки. Вяло тянется разговор. Голландский чемпион заметно расстроен. Поражение давит его, как тот мост, который в эту минуту, вследствие высокой воды, глухо грохочет над нашей лодкой.

Словно из далекого путешествия, мысленно возвращаюсь к беседе с Капабланкой. Здесь все иное. Правда, он тоже говорит спокойно, равнодушно, но голос у него уверенный, чувствуется человек, полный энергии, знающий, чего он хочет и как этого добиваться. Насколько кажется он моложе своего младшего соперника!

Матч Алехин — Капабланка

Есть только одна тема, при которой Капабланка не только оживляется, но и начинает горячиться, потрясать палкой. Это при разговоре о матче-реванше с Алехиным. Видно, что тема эта очень задевает его за живое, что она наболела, что стоит хотя бы легко коснуться ее, и все в нем кипит.

Но мы минуем эту тему, не желая вновь вызывать полемику между ними, тем более, что Капабланка на вопрос о его мнении сам заявил:

— Дело не в моем мнении и не в мнении Алехина. Дело в мнении шахматного мира. Ведь если, например, все убеждены, что я не прав,— не могу же я упорствовать и считать, что ошибается мир, а не я. Правда, большинство почти всегда соглашается с чемпионом мира, и редки те, кто готовы сказать ему, что он не прав, хотя бы они и были уверены в этом.

Скажу только, что ошибались те, кто этой весной в Париже считали блефом последний вызов Капабланки. Из имеющихся у него писем явствует, что самый большой отель в Гаване, один из лучших в мире, предоставил уже свое помещение для матча, причем салоны для игроков и для публики отведены были в разных этажах, но соединены телефонами для передачи ходов, а для четы Алехиных предназначен был целый апартамент, а не простая комната.

Капабланка об Алехине

— Алехин очень силен,— продолжал Капабланка,— но в его игре есть элемент блефа. На 80 процентов это чистое золото, но иногда 20 процентов — расчет на галерку. Он делает чудесные комбинации, которые производят огромное впечатление на публику и противников, но не всегда они вполне корректны; также и не все его дебютные новинки оказывались до сих пор вполне удачными. Их не умеют сразу опровергнуть, но он знает, что со мной может быть иначе, и, вероятно, поэтому он не слишком желает нашего матча.

— Ну, после его блестящего успеха в Сан-Ремо...

— Почти такой же успех он имел в 1925 году в Баден-Бадене, а через два года с трудом пришел вторым в Нью-Йорке. Разве игрок может всегда оставаться одинаковым? Вот уже в Праге он сыграл не так хорошо и даже проиграл Матисону.

— Так что вы надеетесь на победу?

— Гарантировать не могу, так как я уже не могу играть, как прежде, но все же я вполне доверяю своим силам. Да и он отлично знает, что против меня ему будет не так легко, как против других.

Капабланка об Эйве и других

— А каково ваше мнение о вашем нынешнем противнике?

— Эйве, несомненно, один из сильнейших современных игроков. Если ему еще кое-чего не хватает, так ведь он еще молод и может многое приобрести. С верным пониманием позиции он соединяет недюжинные комбинационные способности. Мне кажется даже, что выиграть у него труднее, чем, например, у Боголюбова.

— Однако Боголюбов выиграл у него два матча.

— Я знаю. Но в своем оптимизме Боголюбов сплошь и рядом неверно оценивает положение. Когда он стоит на проигрыш, он уверен в ничьей, а когда партия равна, он уже считает себя победителем. Собственно, логически рассуждая, у Боголюбова следовало бы почти всегда выигрывать, тогда как именно выиграть очень трудно у Эйве.

— Кто же сильнейший?

— Должно быть, Нимцович. У него очень оригинальная игра, он опасен не менее Боголюбова, и с ним надо быть еще осторожнее, чем с Эйве.

— Но не облегчает ли задачу его противников то, что вся его «система», все его ходы вперед известны?

— Тем сильнее он должен быть. Знаешь все ходы, которые он сделает, а когда они действительно сделаны, сам ничего не имеешь. Я думаю, между прочим, что в искусстве защиты он кое-чему научился у меня.

Гипермодернизм

— Да, ведь если верить Рети, вы вообще ответственны за все построение теории гипермодернизма?

— Как же! В партии, которую он приводит, я сделал простую тактическую комбинацию для получения небольшого позиционного преимущества. Но на этом основании возвести целую систему прямо смешно! Конечно, моя игра оказала сильное влияние на все молодое поколение еще до войны, и если я не ошибаюсь, вы же и написали обо мне тогда первую книгу, в которой хотели заставить меня играть непременно во «времени», а не в «пространстве» и много говорили о шахматном динамизме. Однако у меня нет доверия к крайностям и уродливостям гипермодернизма и я предпочитаю простую и ясную игру классиков.

Молодежь

— А молодежь? Есть ли какая-нибудь разница между игрой их и старшего поколения? Внесли ли они что-нибудь новое в шахматное искусство?

— Об этом еще рано судить. Однако, если вы видели партии матчей Флора и Штольца, то должны были заметить, как они строго играют, с жертвами, комбинациями, старыми гамбитами. Так и надо, когда молод. Иначе что будешь делать, когда придешь в возраст. Кэжден и Султан-Хан — два другие многообещающие игрока. Много хорошего говорят про Микенаса из Литвы, но я его не знаю. А вот Дейк может выработаться в отличного мастера, так как он еще очень молод и играет всего четыре года.

— Наконец, вот новое поколение, первое после войны...

— Да, к счастью. Ведь было большим горем шахмат, что, кроме Эйве, ни одного значительного игрока не появилось после войны. Брейер ведь умер таким молодым. Оттого и последние турниры становились понемногу довольно скучными: в них всегда участвовали одни и те же игроки. Поэтому, когда в Америке спрашивают мое мнение относительно устройства какого-нибудь состязания, я всегда предлагаю турниры с привлечением молодых.

— Старшие все же неплохо играют...

— Даже очень хорошо. Но я не думаю, чтобы теперь играли много лучше, чем до войны. Техника модернизировалась и утончилась, и это все. Возьмите Мароци. Он уже порядком стар, ему под 60, здоровье его очень неважно, а между тем он играет прекрасно, и я уверен, что в матче даже лучшие не легко справились бы с ним.

— Правда ли, что вы окончательно переезжаете на жительство в Нью-Йорк?

— Нет, я буду жить на Кубе, как и раньше, но по-прежнему буду наезжать в Нью-Йорк и в Европу. Теперь же я собираюсь на время в Париж, до возвращения в Америку. Но мы, кажется, приехали. Вы где остановились? Я — в «Карлтоне».

Сквозь тучи велосипедистов автомобиль осторожно прокладывает себе путь по тихим улицам Амстердама...

("Последние Новости", Париж, 18 августа 1931)

Источник: "Шахматы в СССР" 1991, №12

Полный список публикаций на нашем сайте