Воспоминание о шахматном клубе

В тот зимний вечер я не сразу понял, куда меня несут ноги.  А несли они меня в шахматный клуб. В знакомом всем шахматистам особняке на бульваре я бывал время от времени и, видимо, пришла пора нанести очередной визит.

   Погода радовала: не злой морозец и умиротворяющий душу снежок, уже сделавший все вокруг чистым и красивым, но продолжающий в охотку сыпаться с темного неба. Пройдя всего несколько десятков метров вдоль бульвара, я оставил позади себя городскую суету и неожиданно оказался в обстановке,  напоминающей театральную декорацию к новогоднему представлению. Бульвар выглядел  торжественно и красиво.  Разновысокие его  берега, окаймленные витыми металлическими решетками, деревья, усыпанные снегом, фонари, льющие  неяркий свет,   пастельные фасады домов. Все это вместе складывалось в удивительную картину чего-то, существующего, казалось, вне времени. Шорохи, издаваемые проплывающими мимо редкими автомобилями, жили в этой волшебной тишине, не нарушая ее. И, пожалуй, я не удивился бы, увидев, что на узорчатый след протектора лег другой – чуть смазанный след, оставленный полозьями саней. Охваченный такими необычными чувствами, я вскоре подошел к  дверям здания, в котором располагался клуб.  Двери, по-старинному массивные, с тяжеловесной грацией провернулись на хорошо смазанных петлях и впустили меня в небольшой холл.

В холле царят  тишина и покой. Людей не видно, но на столике дежурного  горит настольная лампа и лежит раскрытая книга. Эти незамысловатые предметы  создают во всем казенном помещении обстановку почти домашнего уюта. Через большой темный проем в стене – целые ворота – направляюсь в гардероб. По мере моего приближения со стороны гардероба все лучше слышны звуки разговора. На вешалке уже висят десятка три-четыре пальто. Гардеробщик с профессиональным безразличием принимает и мое, пристраивает его на свободный крючок и награждает меня номерком. При этом он не прерывает разговора со своим, не видимым мне, собеседником. Фрагмент этого разговора – «монолог гардеробщика» – кажется мне забавным.

   «Теперь люди на голове чёрти-что стали носить. Тут на днях пришел один – у него на голове колпак, как у Петрушки в цирке. Ну как я его, колпак этот, повешу? То ли дело ушанка, ее повесишь, она и висит. Год может провисеть!.. ».

   Мысленно пожалев провисевшую год на крючке ушанку, я направляюсь к лестнице, ведущей на второй этаж. Лестница покрыта ковром красного цвета, укрепленного на ней с помощью желтых металлических прутьев. Этот, на вид уже далеко не молодой, ковер кажется мне одушевленным предметом. Он напоминает мне о временах, когда «ливреи и лакеи», а сам представляется в виде пожилого господина, обладающего благородными манерами, несмотря на свой невысокий общественный статус. При мысли о том, ноги каких маэстро ступали по этому ковру, у меня захватывает дух, и я иду осторожно, исполненный уважения к его славной биографии.

   Лестница приводит в небольшое помещение, которое мне непременно хочется назвать «фойе». На одной стороне этого фойе находятся большое окно и выход на балкон, по другим сторонам расположены двери и проходы; а внутри всего один, но весьма примечательный предмет мебели. Предмет этот - среднего размера стеклянный шкаф, внутри которого в изобилии размещены красивые вещицы, изготовленные из благородного металла и хрусталя. Это трофеи, завоеванные великими шахматными маэстро в легендарных шахматных сражениях, о многих из которых теперь можно узнать лишь из книг, посвященных истории шахмат. Я приостанавливаюсь и с благоговейным трепетом всматриваюсь в эти кубки и вазы.

   Тихо в клубе. Только иногда, издалека, пробравшись по лабиринтам комнат и проходов, доносятся до меня негромкие, неразборчивые звуки разговора и перестук фигур. Где-то все-таки играют… Я бывал здесь и в другие дни, когда любители шахмат буквально переполняли помещения клуба. Мужчины и женщины, нахальные пионеры и умудренные старцы – кого здесь только не было! Порой можно было увидеть, как осторожно, подобно дредноуту, плывущему по наполненной небольшими суденышками бухте, пробирается через эту толпу один из гроссмейстеров, случайно зашедший в клуб по своим делам как раз в это время (угораздило же!). Но вот, наконец, начинается игра. Все успокаивается. И в наступившей тишине, кажется, можно почувствовать биение «шахматной мысли». Забыты проблемы и неурядицы, все сосредоточены на событиях, разворачивающихся на волшебной клетчатой доске. И трудно определить, кто здесь простой бретёр, а кто – « алхимик», ищущий секрет шахматной игры, в существовании которого он не сомневается…

   В поисках обладателей висящих в гардеробе пальто я перемещаюсь в соседнее, более просторное помещение. В старые времена оно, наверное, было танцевальным залом. Сейчас здесь нет никакой мебели. Единственным украшением этого помещения являются портреты чемпионов мира по шахматам, укрепленные на стенах на высоте, доступной только взору. «От Ромула до наших дней», начиная с Вильгельма Стейница (девятнадцатый век, между прочим) и Веры Менчик. Портреты не очень хороши, но изображенные на них персонажи узнаваемы. Я вглядываюсь в эти лица, освещенные лишь неярким мистическим светом, проникающим через окна. Меня охватывает какое-то странное чувство, и я вздрагиваю, увидев скользящую вдоль стены тень. Но нет, это не «тени забытых шахматных предков», а всего лишь худосочный любитель шахмат, бредущий в полутьме по своим делам…

   И тут, к своей радости, я замечаю полоску света, пробивающуюся из-под двери Чигоринского зала, и устремляюсь к ней, подобно ночному мотыльку.

   Открыв двери зала, я на мгновенье останавливаюсь, ослепленный неожиданно ярким светом. К тому же меня смущают десятки устремленных на меня взглядов. Впрочем, глаза быстро привыкают к новым условиям освещения; а внимание к моей особе пропадает еще быстрее. Очевидно, ждали появления кого-то другого. Быстро оценив обстановку, я легко нахожу свободный стул на стороне зала, расположенной справа от входа. Через минуту становится ясно, к какому мероприятию я оказался приобщенным: Клуб организовал трансляцию шахматной партии, играющейся двумя выдающимися гроссмейстерами в другом городе. В зале установлена демонстрационная доска, за событиями на которой готовы наблюдать собравшиеся здесь несколько десятков любителей шахмат. На доске установлена какая-то позиция, но нет никаких указаний на то, чей ход в этой позиции, что делает ее анализ бессмысленным. Присутствующие реагируют на эту ситуацию по-разному, в соответствии со своим негласным статусом.

  Люди, сидящие с правой стороны, ведут себя тихо и терпеливо. Кто-то из них просто скучает в ожидании, другие заинтересованно наблюдают за теми, кто расположился в левой стороне зала. На «левых» интересно посмотреть, да и  послушать их тоже интересно.  На левой стороне собрались «старики», в основном пенсионеры, для которых Клуб стал местом, в котором они проводят значительную, а многие и лучшую часть своей нынешней жизни. Они «сто лет» знакомы друг с другом. Некоторые в свое время серьезно занимались шахматами («я начинал там-то с таким-то!»), но не стали известными шахматистами – то ли таланта не хватило, то ли жизнь так сложилась. Теперь это не главное. Они приходят сюда, чтобы посудачить об общих знакомых, обсудить шахматные новости и то, о чем пишут в газетах. Они могут порой рассориться и даже разругаться прилюдно. А потом тихо, где-нибудь в уголочке, спросить: «Что-то Васю давно не видно?».

   Говорят они громко и свободно. Стесняться некого – они у себя дома. Вначале обсуждается позиция на доске. Общество при этом разбивается на две оппозиционные группы: одни считают, что в позиции на доске ход черных, а другие, что белых. Цель дискуссии состоит, как это часто бывает, не в поиске какой-то абстрактной истины (кому она нужна!), а в самоутверждении путем победы в споре. После того, как участники диспута исчерпывают все свои аргументы, не получив ощутимого преимущества над оппонентами, беседа перетекает в другое русло.

   «На что народные деньги тратятся! Вот посмотрите, в консерватории что делается. Там оркестр – человек сто. Этот еще, с палочкой. Все они большие деньги получают. А кто туда ходит? Жеманные старухи  да прыщавые девицы, которые ищут, за кого замуж выйти. Кому еще все это надо?» 

   На эту сентенцию находится оппонент: «Государство должно культуру развивать. А вам-то что? Не хотите, ну и не ходите туда».

   В этот момент двери зала раскрываются, и в темном дверном проеме, как в портретной раме, проявляется ТОТ, КОГО ЖДАЛИ. Появление этого человека вызывает живой интерес у «правых» и приводит в неописуемое возбуждение «левых». «Изя, ты принес ход?», - кричат ему слева. «Сечас, сечас», - отвечает с несильным характерным акцентом человек, названный Изей. Он не смотрит на гневно вопящих стариков, а рассеянным взглядом скользит по аудитории и, кажется,  купается в лучах свалившейся на него славы, как купаются в первых лучах теплого весеннего солнца. И я хочу использовать эти мгновенья для того, чтобы немного рассказать про Изю. Изя – немолодой человек неопределенного возраста. Он совершенно не изменился за те многие годы, что я его знаю: сутулый, с прической Швейка и хитрющим подслеповатым взглядом, глядящим из-за толстых стекол очков с простой оправой, дужки которых зацеплены за оттопыренные уши-лопухи. Для меня, Изя – неотъемлемая часть Клуба, такая же, как его стены или потолки. Как работник Клуба, Изя имеет свои обязанности, и я догадываюсь, что одна из них – «все остальное». Большинство посетителей, независимо от своего возраста, называют Изю «Изей» и обращаются к нему на «ты». Изя не обижается. Не для того он родился евреем, чтобы обижаться на такие глупости. Я иногда обращаюсь к Изе с вопросами (я-то с ним на «вы»). Изя всегда внимательно выслушает и даст дельный ответ, предварив его неизменным: «Знаете, что я вам скажу…».

  «Изя, если ты в следующий раз не принесешь ход, я тебя убью!». «Сечас, сечас», - отвечает Изя, и кажется, что он нисколько не боится обращенных к нему угроз. Неизвестно, до какого градуса могло бы дойти возмущение стариков и какая кара могла постигнуть Изю, если бы он вдруг не исчез, то есть буквально не испарился после своего очередного «сечас, сечас». И только медленно закрывающаяся дверь еще некоторое время напоминала о нем…

  Беседа, прерванная визитом коварного Изи, постепенно возвращается в прежнее русло. Слово берет очередной рассказчик.

  «Я недавно в Клуб зашел. Так просто. Подходит ко мне человек, приличный на вид. И говорит, что он - ученый, доктор наук, и что ему надо делать эксперимент. Спрашивает, не соглашусь ли я принять участие. У меня своих дел никаких не было, сказал, что, мол,  согласен помочь. Спрашивает он у меня фамилию, имя-отчество и возраст. Помощник все записывает. Потом расставляет на доске позицию и объясняет мне, что в этой позиции надо найти мат в два хода. «Понятно задание?», - спрашивает. «Понятно», - говорю. Чего же тут непонятного? Помощник его секундомером щелкает и чего-то в тетрадку записывает. И вот мы сидим. Долго сидим. Он ждет, когда я коня на е5 поставлю, а я сижу и думаю: «За что тебе, дармоеду, деньги платят?». Потом мне это надоело, поставил я коня на е5. Помощник секундомером щелкает, что-то в тетрадку записывает, а ученый мне говорит: «Долго думали». Ему, небось, рублей триста в месяц платят. Да еще молокососу этому, помощнику его, рублей сто пятьдесят, не меньше»…

   Тут в дверях снова появляется Изя.  И все внимание переключается, конечно, на него. «Изя, ты принес ход?». «Сечас, сечас», – отвечает на ходу Изя. В этот раз он, не мешкая, проходит к доске и быстро наводит на ней полный порядок. Он оборачивается к аудитории, видимо, ожидая благодарности. Но про него уже все забыли, взгляды устремлены на доску. Изя тихо уходит. Sic transit gloria mundi!..

   Изучив в течение некоторого времени позицию и послушав комментарии, иногда просто потешные, а иногда очень толковые,  я решаю, что с меня, пожалуй, достаточно. И не дожидаясь третьего пришествия Изи, встаю и направляюсь к дверям, стараясь никого не потревожить. Впрочем, на меня никто и не обращает внимания. Темное фойе с призами, светящимися в темноте матовым светом. В голове мелькает: «Гастингс! Битва при Гастингсе!». Лестница, покрытая ковром, впавшим, кажется, в забытье. Гардеробщик, молчаливый на этот раз, возвращает мне пальто. Одеваясь на ходу, пересекаю холл. Обмениваюсь легким поклоном с дежурным, взглянувшим на меня поверх очков. И вот уже тяжелая дверь – граница миров дружески выталкивает меня наружу, в зимнюю сказку. Я рад, что снова стал ее скромным персонажем и немного жалею о том, что дорога до метро занимает так мало времени. Но, что делать, я должен вернуться в обычный мир людей.

  Прошло много-много времени с тех пор. Особняк сохранил «шахматный статус». Но я туда теперь не хожу. Нет ковра, нет Изи, нет прежнего уюта. Да и сам я уже далеко не тот и, повторись ситуация, сидеть мне с левой стороны от входа в Чигоринский зал.

  Я иногда бываю в тех местах и замечаю, что в хороший зимний вечер бульвар по-прежнему красив и загадочен.  Пусть так будет всегда...

15.02.2018