Об игре вслепую

(Статья А.Алехина)

Способность играть, неглядя на доску, а тем более одновременная игра «вслепую» многих партий всегда производила впечатление и ставила перед зрителями ряд загадок. Как можно удержать в памяти столько ходов и положений? Секрет ли какой надо знать, или же «просто» мысленно видеть перед собой отчетливо каждую доску? Разрешить такие недоумения могли сами «спецы» подобной игры, но эти «спецы» обыкновенно молчали и в лучшем случае делились своими соображениями в узком кругу друзей. Тем более интересны признания чемпиона мира Алехина в печатаемой ниже статье. Алехин, приоткрывает завесу тайны над психологией «слепого» сеанса. Он рассказывает о некоторых приемах, которыми пользуется при даче сеанса вслепую и, решительно разоблачает ходячее представление о том, что играющий а I'aveugle ясно «видит» все доски. Но Алехин говорит не только о технике игры вслепую. Очевидно, сознавая, что от него ждут большего, он высказывается о такой игре и по существу. Он вполне соглашается, что уровень силы играющего не глядя на доску неизбежно и резко падает. Мало того, он даже утверждает, что при этом до неузнаваемости искажается и самый стиль игры. Жаль, что чемпион мира не вскрывает до конца всей горькой правды. Он мог бы еще поведать, какого нервного напряжения требует одновременная игра вслепую. Но и сказанное Алехиным, конечно, достаточно для того, чтобы сделать ясные выводы и вынести о слепых шахматах суждение, а вместе с тем, казалось, бы и неизбежное осуждение. Алехин же говорит в заключение, что хотя и не является слишком горячим приверженцем этой игры, но ценит ее главным образом, как средство пропаганды. Неужели однако Алехин всерьез может верить в чудодейственную силу средства пропаганды, которое снижает силу художника и искажает его стиль? И если видеть в слепых шахматах главным образом «средство пропаганды», то что в них можно усмотреть еще? Не средство ли наживы? Ведь «слепой» сеанс, как эффектное зрелище для многих зевак на Западе расцениваться высоко.

В противовес Америке, благоволяющей к слепым шахматам, у нас они, по выражению Алехина «запрещены законом». Жалеть об этом не приходится. Советскому шахдвижению не подстать сомнительные «средства пропаганды», отдающие вредным трюкачеством.

А. Алехин

«СЛЕПЫЕ» ШАХМАТЫ

Десятилетним мальчиком я услышал впервые об игре, не глядя на доску. В это время мой родной город Москву посетил Пильсбери и дал сеанс «в слепую» на 22 досках. Ме;ня тогда в шахматные клубы не пускали, но мой старший брат участвовал в этом сеансе и добился даже ничьей. Это выступление Пильсбери потрясло меня как чудо. Впрочем, так же на это реагировал и весь шахматный мир.

В возрасте двенадцати лет начал я сам пробовать играть, не глядя на доску. Вращаться в шахматных кругах мне еще тогда не разрешали, но с тем большим увлечением принимал я участие в турнирах по переписке. Тут приходилось много анализировать, что я часто проделывал в гимназии. Так как при этом наличие шахматной доски исключалось, то я просто зарисовывал данное положение и продолжал разрабатывать его дальше в уме... Таким образом я убедился, между прочим, в том, что мог бы вообще обходиться без шахматной доски.

Шестнадцатилетним юношей получил я звание мастера, заняв первое место на всероссийском турнире в Петербурге. В это время четыре или пять одновременных партий в слепую не представляли для меня трудности. Но я не стал развивать дальше этой способности, а предался усовершенствованию своего художественного шахматного образования.

Стремление серьезно углубиться в «слепые» шахматы пробудилось во мне во время международного турнира в Мангейме, в 1914 г. Как известно, этот турнир внезапно оборвался объявлением войны и все русские, принимавшие в нем участие,—я в том числе,—были интернированы в Раштате. Тут были, кроме меня, Боголюбов, Романовский, Селезнев, Богатырчук, Илья Рабинович, Вайнштейн и другие. Вполне естественно, мы заполняли шахматами наше вынужденное бездействие. Но так как у нас не была шахматных досок, мы играли между собой по памяти, «наизусть». Между прочим, я сыграл этим способом не мало партий с Боголюбовым, из которых многие позднее были опубликованы.

В конце 1914 года мне удалось вернуться в Россию, где я дал после этого целый ряд сеансов в слепую.

В 1916 году, в качестве прикомандированного к Красному кресту, я попал на галицийский фронт и был здесь тяжело контужен. Многие месяцы был я прикован к постели в госпитале в Тарнополе. Тут-то «слепые» шахматы явились для меня благодеянием. По моей просьбе, меня часто посещали местные шахматисты, что позволило мне дать целый ряд маленьких сеансов игры, не глядя на доску. Одна из моих самых известных «слепых» партий, а именно против Фельдта—была сыграна как раз на одном из этих сеансов.

Во время революции мне не приходилось играть в слепую. Но как только я покинул Советскую Россию,—в 1921 г.—меня сейчас же потянуло вновь испробовать свои силы на этом поприще. Хотя до сих пор мне не приходилось играть одновременно больше 8 партий, не глядя на доску, но я сразу шагнул вперед и сыграл в Париже 12 партий. Сеанс сошел изумительно легко, что побудило меня 2 года спустя решиться на рекордный сеанс, который я приноровил к своей первой поездке в Америку в 1923 г. Я посетил и Канаду, и выступил в Монреале против 21 противника. Это являлось американским рекордом так как Пильспери сыграл у себя на родине одновременно только 20 партий.

Мое выступление увенчалось успехом. Я выиграл из 21 партии около 80 процентов, что навело меня тогда же на мысль взяться за мировой рекорд. Рекорд этот из 25 партий в то время принадлежал ныне покойному венгерскому мастеру Брейеру. Покончив с большим Нью-Йоркским турниром 1924 года, я взял себе три полных дня отдыха и выступил после этого в Нью-Йорке, в Аламак-отеле там же, где игрался и названный турнир,—против 26 участников. По американскому обыкновению, устройство сеанса было безукоризненно, но для меня явилось неожиданностью, что против меня выставили необычайно сильных шахматистов. К этому я никак не был подготовлен. Достаточно будет сказать, что за первыми одиннадцатью досками сидели первоклассные любители—среди них чемпионы клубов Манхэтен и Маршалла. Назову для примера теперь всемирно известные имена Каждана, Германа Штейнера и пришедшего в последнем Нью-Йоркском турнире третьим, непосредственно за Капабланкой и Кажданом—Кевица. При таких условиях результат—16 побед, 5 ничьих и 5 проигрышей— был для меня весьма утешителен.

Однако, уже год спустя, я побил свой собственный рекорд. 1 февраля 1925 года я сыграл в Париже одновременно 28 партий в слепую, причем достиг значительно более высокого процента, чем в Нью-Йорке—из 28 партий я выиграл 23, сделал 3 ничьих и 2 проиграл. Должен при этом признать, что выставленные против меня противники были слабее, чем в Нью Йорке. Впрочем, были среди них и такие известные шахматисты, как теперь уже покойный поэт Потемкин и французские мастера Гец и Бетбедер.

Сейчас же после моего парижского сеанса, Рети попытался побить мой рекорд, сыграв 29 партий в Сан-Пало, в Бразилии. Но сам он рыцарски признал тотчас же после сеанса что его попытку должно считать неудавшейся, так как он не достиг даже моего процента. А это противоречило рекордным условиям, установленным между нами годом раньше в Нью-Йорке. Как подтвердил сам Рети, при одинаковом или большем количестве партий мерилом может быть только процентный результат.

Что касается художественной ценности «слепых« шахмат, то она, собственно говоря, меньше, чем их спортивная ценность. Из наблюдений над самим собою и над игрой других мастеров я смог установить, что играющий в слепую играет не только слабее, чем играющий, глядя на доску, но что самый способ мышления его и его стиль претерпевают изумительные превращения. Для примера скажу, что во многих своих партиях в слепую я по стилю не узнал бы себя и не могу себе представить, что сыграл бы именно так, имея перед собою шахматную доску. Возможно, что немалую роль в этом играет тот факт, что играющий в слепую не привык к мысли, что должен в данном случае давать свой максимум в смысле художественности. На первый план выдвигаются мнемотехнические способности и элемент пропаганды.

Даже самый одаренный мастер при большом количестве партий в слепую сделает немало ошибок (памяти). Это говорит мне не только собственный опыт, но и изучение партий других мастеров. Морфи, сыграв в свое время в Лондоне одновременно 8 партий, не глядя на доску, вызвал всеобщий восторг Переигрывая же эти партии, убеждаешься, что они переполнены ошибками. Пильсбери был одним из величайших игроков в слепую всех времен. Многие годы кряду он удерживал всемирный рекорд из 22 партий, а однажды,—в Ганновере в 1902 году,—задумал выступить одновременно против 21 первоклассного любителя. Хотя он и довел сеанс до конца, но было очевидным, что это предприятие превышало его силы, так как выиграть он смог только три партии, сделав 11 ничьих и проиграв 7. Я самого высокого мнения о Пильсбери, как о шахматном художнике, поэтому именно и устанавливаю разницу между его игрой в слепую и его игрой «зрячим».

Среди современных мастеров есть несколько хороших игроков в слепую, но как мало опубликованных «слепых» партий! Очевидно, сами мастера признали, что их партии стоят не особенно высоко в художественном отношении. Из всех новейших мастеров, которых я имел случай наблюдать во время игры в слепую, больше всего мне понравился Земиш: мне импонировали его техника, его быстрота и уверенность.

В новой моей книге будут даны тоже и некоторые мои партии в слепую,—но и они не свободны от типичных ошибок «слепых» шахмат. После достижения выигрышного положения, наступает удивительное падение творческой силы: редко находишь кратчайший путь к выигрышу; эстетическое впечатление обычно бывает нарушено, так как использование уже достигнутого преимущества редко бывает безупречным.

Меня часто спрашивают, как я собственно могу играть одновременно такое количество «слепых» партий? Думаю, этим я обязан прирожденной остроте памяти, которая устремляется в соответствующее русло, благодаря основательному знакомству с шахматной доской и глубокому проникновению в самую сущность шахматной игры. Помимо этого, играет немалую роль так называемая техника эндшпиля. Что касается каких либо мнемотехнических схем, то я никогда ими не пользовался. Когда широкая публика считает, что главная трудность заключается в запоминании данных ходов в данных положениях, то она не думает о том, что перед играющим в слепую стоит другая значительно более важная задача, а именно— вслепую бороться, в слепую в каждом данном положении находить по возможности наилучший ход! Я все это крайне важно для тoro, чтобы быстро покончить с отдельными партиями и таким образом сократить их число.

Непосредственно перед началом каждого значительного выступления я набрасываю себе простой план, подразделяя общее число досок на отдельные дебютные группы. Делаю я это совершенно произвольно. Например, в моем нью-йоркском рекордном сеансе я следующим образом подразделил все 26 досок: 6 партий я начал с ферзевой пешки и 6 с королевской пешки, затем вновь 6 с ферзевой пешки и 6 с королевской пешки и, наконец, 2 последние с пешки ферзевого слона. При выкликании номера каждой отдельной доски нужно только вспомнить соотеетствуюший первый сделанный ход. Тогда попутно вспоминаешь о различных планах, угрозах и защитах, вспоминаешь о позиции и о последнем ходе,—и можешь тогда комбинировать. Главным испытанием для памяти являтся дебютная фаза, так как, пока отдельные партии не приобрели еще определенного характера, для памяти имеется еше слишком мало задерживающих точек. Самая значительная часть подобного испытания одолевается так называемой логической памятью;— другими словами, играющий не воспроизводит перед своим духовным взором целой доски с ее белыми и черными фигурами,—как это себе представляют непосвященные,—но просто вспоминает отдельные моменты, как вспоминают друга, книгу вообще какой-нибудь предмет.

Так играл я, и так же, насколько я знаю, играют все остальные известные мастера в слепую. Зрительная же память, т. е. воспроизведение образов, /только тогда призываются на помощь, когда хочешь проверить положение в трудный момент выяснить возможную ошибку и т. п. В особенно трудных случаях играющий в слепую также должен быть в состоянии восстановить ход за ходом данное положение или про себя или вслух, в зависимости от того, приходится ли ему разрешить свое сомнение или же сомнение ослышавшегося противника. Само собою разумеется, что прибегаешь к этому только в исключительных случаях, так как такая проверка слишком убыточна в смысле времени.

Мнения о ценности «слепых шахмат» весьма различны. В Америке, например, их ценят очень высоко, тогда как в Советской России они даже запрещены законом, как ненужное в художественном отношении и вредные для здоровья. Лично я, хотя и держу в данное время рекорд, не являюсь слишком горячим приверженцем этой игры и ценю «слепые шахматы», главным образом, как средство пропаганды. Да послужат они к распространению шахмат и к должному, заслуженному признанию их общественной ценности.

С чисто научной точки зрения «слепые шахматы» нуждаются еше в более глубоком изучении и ждут еще своего исследователя.

"64" 1931, №15,16