Сергей Воронков
Беседы с Д. Бронштейном
Исповедь нонконформиста
- Конечно, сказка... Мы все живем прошлым, а что такое, в сущности, литература, как не попытка оглянуться в прошлое? Но даже исторические романы - и те полны художественного вымысла. Ну, а в шахматах вымысел необходим, иначе они превращаются в простую такую игру, ограниченную тесными размерами шахматной доски. И шахматисты на протяжении последних столетий хотели как-то облагородить шахматы, доказать остальным людям, что в них есть какой-то смысл... В действительности же никакого смысла в передвижении фигур, конечно, нет; смысл есть в столкновении личностей, когда два человека сидят и думают над одной позицией. Ведь когда один думает над своим ходом, второй тоже обдумывает ситуацию. И, собственно, мне всегда интересно думать в тот момент, когда ход другого. Я пытаюсь догадаться, о чем он думает...
Конечно, всё это сказка. О каком первенстве мира могла думать наша молодежь в 30-е годы? Я как-то никогда не говорил о том времени, потому что это очень серьезная тема. И я боюсь задеть чувства очень многих людей, боюсь прикоснуться к тем годам... я считаю, что просто не имею на это права. Это целая эпоха: первая мировая война, потом революция, потом все эти события, еше одна война... И, может быть, вот сейчас я первый раз пытаюсь выразить свое отношение к тому времени.
Я родился в 1924 году. И, насколько помню, во времена моего детства была тенденция знакомить юное поколение с лучшими достижениями мировой культуры и техники. Считалось, что всё это должно быть достоянием молодых строителей нового общества. Тогда еше как-то до космополитизма не додумались, и мы точно знали, что пароход изобрел Фултон, а паровоз - Стивенсон.
К слову сказать, я был в Англии и лично поздоровался с первым паровозом, похлопал его по железным бокам и это мне доставило особое удовольствие. Мы знали, что были братья Монгольфье, братья Райт...
Мы читали о великих людях, нам рассказывали о знаменитых ученых, но никогда не было идеи, что ты будешь самым известным. Нам пытались подсказать мысль, что мы тоже должны что-то сделать, что-нибудь полезное. Хорошо стать исследователем, путешественником, открывателем чего-то нового.
- Но ведь идея быть в чем-то первым была тогда очень популярна: первыми пролететь над Северным полюсом, выше всех подняться на стратостате...
- Это было государственное, ты же не один всего этого достигал. Если челюскинцы, то их было много, если на стратостате - то тоже целой группой. Это наши летчики первые, наша авиация первая, это наши стремятся догнать, перегнать - но это не значит, что ты один должен догнать или перегнать. Вообще, всё, что ты делаешь, ты делаешь не для прославления своего имени, а для славы родной страны.
В те годы был лозунг «Шахматы - в массы!». Шахматы считались формой культурного отдыха, считалось, что они дают вам возможность выразить свою тягу к умственной борьбе, комбинаторике. И когда я попал в кружок, то сразу заинтересовался шахматной литературой - я и сейчас люблю читать старые книги. Мне нравилось разыгрывать партии старых мастеров, распутывать клубки комбинационных замыслов. Я всегда удивлялся: как это он увидел? Я и поныне считаю, что в шахматах это и есть самое интересное: даже читая старую партию, угадать, в какой момент шахматист увидел, что здесь можно будет сделать этот ход. Сам ход меня не восхищает, он лишь следствие - но вот рождение замысла!.. Я, может, потому и стал записывать время, потраченное на каждый ход, что это точнее всего указывает на момент рождения замысла. Это как, прочитав интересный роман, думаешь, а как этот замысел возник у писателя? Но в литературе есть целое направление, люди изучают литературу - в шахматах же никто этим не занимается, никого это не интересует. И в этом, на мой взгляд, слабость современных шахмат.
Поэтому разговоры о том, что целое поколение шахматистов стремилось стать чемпионами мира, не выдерживают никакой критики. Никакого поколения не было, никто не стремился... кроме одного человека. Который, по моей версии, выиграв в 1925 году в сеансе партию у Капабланки, неожиданно понял, что шахматы - это, в обшем-то, примитивная игра, и даже чемпион мира одним ходом может только переставить одну ладью или одного коня. И будучи мальчиком сообразительным, он вдруг подумал: «А я ведь тоже так могу». Тем более что он выиграл... Мне кажется, Ботвинник - единственный, кто в довоенное время мечтал стать чемпионом мира.
- Единственный из наших шахматистов, вы хотите сказать?
- Да, в России. Хотя я думаю, что и на Западе тоже. Там между двумя войнами была тяжелая жизнь, и шахматисты были рады, что их приглашают на турниры, селят в отелях, кормят, дают какие-то карманные деньги. Люди тогда все-таки любили шахматы. Возьмите такого гениального шахматиста, литератора, человека, как Тартаковер, возьмите Шпильмана... И даже Рубинштейн, я не думаю, чтобы он так уж мечтал стать чемпионом мира. Конечно, он хотел сыграть матч с Ласкером - но они и так играли в одних турнирах, обсуждали, чья философия лучше. Там проблема была не в том, кто хочет быть чемпионом - там люди отстаивали свой стиль, свои принципы, свое отношение к шахматам. Они же дискуссии устраивали в журналах, они же по-разному комментировали партии, наконец, они уважали друг друга!
А что до нас, молодых ребят, то мы увлекались не только шахматами. И встречаясь после уроков в шахматном кружке, мы говорили вовсе не о шахматах. Мы хотели просто играть. Но никому из нас и в голову не приходило, что можно быть мастером, не говоря уже о звании чемпиона мира.
- Я на всю жизнь запомнил, как вы мне однажды в сердцах сказали: «В сушности, Ботвинник нас всех обманул...» Вы и сейчас так думаете?
- Да нет. Думаю, что это была все-таки, скорее, работа Крыленко и его окружения - Осипа Вайнштейна, Ильина-Женевского. Полистайте журнал «Шахматный листок» тех лет и вы увидите, кто громче всех кричал, что шахматы - в массы, что нам чемпионы не нужны, что это чемпионы буржуазные... Я помню, видел книжечку «Турнир в Сан-Ремо» с предисловием Осипа Вайнштейна. Так он там пишет, что мы, мол, играем творчески, интересно, мы играем для радости, для публики, нам деньги не нужны - а вот на Западе играют на очки, за очки платят, там это «чемпионство», нам такие шахматы не нужны. Но зато Ботвинника они стали готовить к борьбе с западными профессионалами: организовали ему матч с Флором, потом послали на турнир в Гастингс, потом московские турниры, Ноттингем...
Почитайте внимательно Ботвинника.
Вы увидите, что уже примерно с 1928 года он нацелился на шахматную корону. Он изучал партии Боголюбова; насколько я понимаю, книжка Боголюбова «Современный дебют 1.d2-d4» была его настольной книгой, потому что Ботвинник, как и Боголюбов, всю жизнь обращал особое внимание на дебют.
И, думаю, ни у кого, кроме него, не было этой идеи завоевать звание чемпиона мира, настолько бесконечным было уважение к таланту, к партиям Капабланки, Алехина, Ласкера. Нам и в голову не могло прийти, что кто-то из нас может оспаривать у них чемпионский титул, да даже просто играть против них!
В 1940 году я получил звание мастера, но не мог и представить, что это может давать нечто большее, чем талоны на питание - которые я, как все, менял в ресторане на деньги, а деньги относил маме (папа к тому времени был уже в лагере). А окончив весной 41-го школу, я тут же подал документы на физмат Киевского университета, хотя в тот же день уехал в Ростов-на-Дону на полуфинал чемпионата страны. Но вы ошибетесь, если подумаете, что ехал я туда с мыслью о победе или выходе в финал. Участники турнира представлялись мне, скорее, труппой Большого театра, которые все вместе играют на сцене на радость зрителям...
Так что в чемпионат мира я попал совершенно случайно. И благодарить за это я должен в первую очередь... Ботвинника, который в 1947 году предложил стройную систему розыгрыша мирового первенства.
- А как вы попали в межзональный турнир в Сальтшобалене?
- О, это любопытная история! Я чувствовал, что против меня ведется какая-то кампания. Даже не знаю, почему. Может, потому, что в 46-м году перед поездкой в Чехословакию, тогда еше буржуазную, я написал в анкете, что у меня в 37-м был арестован отец, что во время войны его по состоянию здоровья выпустили и что сейчас он живет... между Казахстаном и Москвой. Меня вызывали, конечно, требовали объяснений - но в итоге все-таки включили в состав команды Москвы. А могли и не включить...
Ладно, я вам даже расскажу, как всё было на самом деле. В анкете я, конечно, не указал, что мой отец был в лагере, а написал письмо председателю Спорткомитета Н.Романову, где объяснил, что не указал этого факта в анкете, потому что не хотел, чтобы это читали чужие люди. Такое было время. Тогда меня вызвал его заместитель, кажется Андрианов, и он со мной долго беседовал. А может быть, сыграло роль то, что я был в «Динамо»... Знаете, это очень острая тема. Я вот сейчас пишу книгу и не знаю, что писать: то ли о том, что нашел убежище в спортивном клубе Комитета госбезопасности, то ли...
- А разве это не так? Разве вы вступили в «Динамо» не по совету Вайнштейна?
- Да, после моего выступления в чемпионате СССР 44-го года Борис Самойлович, будучи председателем Всесоюзной шахматной секции, решил перевести меня из Сталинграда в Москву. Но даже для него, полковника НКВД, это оказалось непростой задачей и на перевод ушел целый год. Ведь в Сталинград меня прислал военкомат, я себе не принадлежал... Но в конце концов все-таки пришла директива откомандировать меня в распоряжение московского совета «Динамо».
Кстати, в матче Москва - Прага я сыграл блестяще. Мне обешали, что если в московской половине я наберу 6 из 6, мне дадут звание гроссмейстера. Но не дали... Якобы из-за того, что я не поступил учиться в университет. Ну не мог же я им объяснить, что я очень хочу учиться в университете, но мне очень не хочется говорить, что у меня отец - «враг народа». Тем более что я никогда не был в комсомоле. Я не был даже в профсоюзе - я редкая личность в нашей стране! Но я вам объясню, почему: в «Динамо» не было профсоюза...
Из-за всего этого, наверное, ко мне и было такое странное отношение. Правда, в 1945 году я участвовал в историческом радиоматче.СССР - США, но вот за границу меня не пускали. Даже в «братскую» Польшу. Не послали меня в 46-м и в Гронинген...
- Между прочим, Борис Самойлович мне говорил, что вы были на том памятном заседании Шахматной секции, где решался вопрос о матче Ботвинника с Алехиным. Вы хорошо помните тот день?
- Это было в июле 45-го, после чемпионата СССР. По-моему, собравшиеся не очень хорошо понимали, что происходит. Его упрекали в том, что он плохо работал во время войны, что шахматное движение якобы замерло, потом стали требовать, чтобы была срочно воссоздана газета «64». В обшем, были недовольны... Меня это немножко удивило: ведь выходил журнал ВОКСа на английском языке, проходили турниры, чемпионаты Москвы...
Потом Ботвинник поднял вопрос о матче. Я хорошо запомнил, как поднялся Борис Самойлович - высокий, красивый, молодой, в военной форме - и заявил: «Должен вам сказать, что чины мы здесь не зарабатывали (тут он показал рукой на свои полковничьи погоны), наград не получали (и показал на орденские планки на груди)». С этого он начал. Все затихли.
«Теперь насчет вашей газеты «64». Должен сообшить, что до сих пор не восстановлено издание газеты и журнала по тяжелой индустрии. (Эти его слова я точно помню: меня потрясло, что в стране нет бумаги.) А что касается матча с Алехиным, то я не понимаю, как вы будете пожимать руку, которая по локоть в крови Освенцима и Майданека».
Я не поддерживаю то выступление Бориса Самойловича, мне не нравится, что он так сказал об Алехине. Я даже не хотел об этом писать в своей книге, но раз уж вы спросили... Видимо, он был очень сердит на Ботвинника, который организовал все эти нападки. А ведь именно он перевел Ботвинника в Москву, помог прописаться: на служебной машине привез его в Главное управление милиции, взял паспорт, зашел к начальнику и вынес паспорт уже с московской пропиской... А то, что рассказывает Ботвинник о том заседании, это всё скорее из области театральных историй...
- Давил Ионович, какие чувства вы испытываете, приезжая сейчас в Москву?
- Во-первых, я... живу в Москве. У меня здесь квартира и, даже уезжая в Лондон, я все равно ежедневно слушаю московское радио, читаю русские газеты. Так что не делайте из меня иностранна... Какие чувства? Трудно сказать. Я допускаю, что ход истории вообще непонятен современникам. Но если в России, во всей этой огромной стране, идут какие-то перемены, я надеюсь все-таки, что это к лучшему. Несмотря на все внешние признаки, что что-то не так... Может быть, здоровое начало даже побеждает. Потому что, конечно, вся эта прежняя система, когда всё решалось в каких-то кабинетах, - это было очень грустно. Не случайно у многих людей самые светлые времена -это тяжелейшие, трагические годы войны.
- Потому что это годы, когда они чувствовали себя свободными...
- Да, людей объединила идея борьбы за свободу. В России эта идея всегда находила отклик... Я думаю, что сейчас жизнь во многих селах, городах стала лучше. Хотя... я же все-таки не езжу по стране, я вижу только, как живется москвичам. А на всё происходящее важно посмотреть с позиции России... Думаю все же, что перемены ей на пользу и страна идет вперед. Будь иначе, люди бы уже сказали. Не случайно мы имеем великую культуру и великую историю.
- Насколько я знаю, нет ни одной вашей подробной биографии. Не собираетесь ее написать?
- Я начал писать такую книгу несколько лет назад, но чувствую, что сейчас ее надо немного переделать... Я думаю, что моя жизнь не отличается от жизни моего поколения. Может, просто мне повезло, что, в отличие от большинства сверстников, я сумел повидать мир. Поэтому, когда на Западе меня спрашивают, почему я не пишу автобиографию (здесь-то никто не спрашивает, кроме вас), я отвечаю: не знаю, как писать. Потому что если я напишу, что у меня в жизни были неприятности, мои соотечественники могут на меня обидеться: «О чем вы говорите? Мы жили в закрытой стране, а вы повидали весь мир! Мы мечтаем хотя бы один раз пройтись по Елисейским полям или увидеть Лондон...» А я всё это видел и даже, нарушая какие-то законы (я никогда не стеснялся исполнять роль немножко чудака, человека не от мира сего - нарочно, чтобы мне позволяли многое, чего нельзя другим), привозил из-за гранииы газеты, журналы, книги. Моя библиотека наполовину состоит из книг, привезенных «оттуда»...
Вот это меня как-то останавливает. Как говорить о своих личных проблемах на фоне проблем целого поколения, которое прошло войну, да и потом испытало столько трудностей? Я не могу найти тональность...
- А если просто рассказать, как всё было?
- Может, я так и сделаю... Радости большой у меня в жизни не было: я считаю, что меня попросту эксплуатировали, из меня выжали всё! Но... Знаете, может быть, именно такая жизнь, как это ни странно, привела к тому, что я много сделал для шахмат. Будь у меня счастливая личная жизнь, стал бы я придумывать хронометраж, быстрые шахматы? У отца трагическая судьба, мама тяжело болела, почти всю жизнь без квартиры... Но, наверное, все эти трудности выработали мою жизненную позицию: я всю жизнь защищал личную свободу человека! И, может быть, то, что я все время должен был быть в напряжении, - это и держит меня до сих пор. Но я не могу жаловаться на жизнь: у меня такое ощущение, что все люди в мире живут так...
- Давил Ионович, вот вы уже второй раз упомянули о своем отце. Может, расскажете о нем?
- Сложно об этом говорить, это же не мое поколение. Я не считаю себя вправе давать какие-то оценки...
- И не нало никаких опенок. Просто расскажите наконец, кто был ваш отец, какова его судьба?
- Родом он был из Ротмистровки, это на Украине. Работать начал очень рано, лет в девять - помогал своему отцу на мельнице. В 1915 году его забрали в армию. Воевал, во время Брусиловского прорыва был отравлен газами. В гражданской войне тоже участвовал, но уже писарем - после отравления газами у него были больные легкие. Служил гле-то на польском фронте. Потом, когда его в 35-м исключали из партии, один из пунктов обвинения был такой: «Был в Белополье». Я долго не мог понять, в каком «Белополье» он мог быть, пока не увидел однажды на карте городок Белополье - где-то под Сумами. Оказывается, там стояла их часть...
После гражданской войны отец работал директором мельницы, уполномоченным по хлебозаготовкам...
- В Киеве?
- Нет, в разных небольших городах. В 1921 году он встретил маму - она была из Смелы - и они решили вместе строить жизнь.
Я родился в 24-м в Белой Церкви.
Потом мы жили в Фастове, в Бердянске... Там в три года я научился читать. Как? Там милиционер был, он целыми днями сидел на лавочке у входа на мельницу и читал газеты.
Я к нему все приставал: «Дядь, что ты делаешь?» Ну, ему надоело, он взял и научил меня читать. Так что газета «Правда» сыграла положительную роль в моем образовании!
В 29-м году отца перевели в Киев, назначили директором, крупной мельницы на Подоле. Потом он года два учился в академии снабжения... Аа, забыл сказать, что папа очень хорошо играл в шашки. Когда ему было лет пять-шесть, он считался вундеркиндом: его возили по селам, и он обыгрывал в шашки бородатых дядей. Но какой-то доктор посоветовал родителям прекратить эти поездки, так как ребенок от переутомления может заболеть головой... Поэтому отец сначала не хотел, чтобы я играл в шахматы. Только потом, когда я получил четвертую категорию, он подарил мне очень красивые бронзовые шахматы.
- Вы, наверное, неплохо жили?
- Я тут как-то проснулся и думаю: Боже мой, кому ж я могу объяснить, что в 33-м году у нас на семью в день было немножко яблочного повидла и буханка черного хлеба, а мой отец-директор мельницы?! Мне ж никто не поверит! Сегодня бы у директора «мерседес» под окном стоял... Мама работала тоже на мельнице, в лаборатории: суп она сама съедала, а мне приносила два блинчика, так я до сих пор чувствую песок на зубах от тех блинчиков...
В том же 33-м отца послали в Ржишевский район, один из крупнейших на Украине - уполномоченным Комитета по заготовкам Совнаркома СССР. Там у него и начались неприятности. Местное начальство придумало хитрую комбинацию: богатым колхозам спускали мизерные планы, а бедным - большие, то есть топили бедные хозяйства. Почему? А потому что богатые колхозы взятки давали - привозили мясо, масло, самогон... Отец пытался это дело поломать, писал жалобы в Москву - то есть пошел против секретаря райкома, начальника НКВА и т.д. Те пригрозили ему, что снимут с работы. Он ни в какую. Тогда они его на пару дней арестовали, а потом исключили из партии.
Был разгар лета, я как раз гостил у отца - и стал невольным свидетелем, как его исключали (я все заседание простоял под дверью райкома). Помню, меня поразил один пункт обвинения: почему, вступая в партию, он не сказал, что у его жены брат в Америке (тот уехал в 1915 году)? Откуда он мог знать это, вступая в партию в 19-м году, еше до знакомства с мамой?!
Отцу велели уехать обратно в Киев. И восемь месяцев он был совершенно безработным... Он всё ждал, что приедет парткомиссия из Москвы, разберется. Комиссия приехала, но даже не поговорила с ним. Видно, судьба отца была решена уже в тот момент, когда его исключили из партии...
- Его дома арестовали?
- Нет, на мельниие, прямо во время ночной смены - он работал тогда простым рабочим. За ним пришли в два часа ночи, потом привезли для обыска домой. Как сейчас вижу эту сцену: дворник стоит, два солдата в форме НКВД... Помню, он попросил, чтобы не трогали мой столик с книгами - и его послушали, не тронули... На прощание сказал, что вернется через три дня. Видно, думал, как и все остальные, что всё объяснит и его выпустят... Было 31 декабря 1937 года.
Потом долго ничего не было известно. Мама ходила туда каждый день. Потом на вокзал по ночам ходила, надеялась там увидеть... Только в конце октября пришел ночью какой-то человек - у меня страшное подозрение, что это был сам следователь: отец потом рассказывал, что у него был очень хороший следователь, что он с ним на допросах вел беседы о жизни, о политике; только время от времени просил его кричать... Я почти уверен, что приходил именно этот человек - кто еще мог передать записку из тюрьмы? В ней отец писал: чтобы спасти жизнь, он признался, что вел среди рабочих мельницы агитацию против советской власти, что организовал контрреволюционную группу из десяти человек. В записке он назвал их имена и просил маму поехать в его родное село и привезти справку, что все эти люди были убиты в 19-м году во время еврейского погрома. Это были друзья его юности... Мама достала такую справку, а потом вплоть до самой войны билась за папино освобождение: не раз ездила в Москву, дошла до заместителя генерального прокурора!
- И сколько отец получил?
- Восемь лет лагерей, статья 58.10. Его отправили в Кандалакшу, на лесозаготовки. Раз в месяц от него приходили письма, я ему тоже писал. Перечитывать его письма страшно: «Дорогой сыночек Дэвик! Тебе уже пошел 16-й год, а посему можно с тобой уже говорить как со взрослым... Первое, чтобы ты никогда не забывал, что то, что ты сумел выдвинуться как шахматист, ты обязан не столько своим способностям, сколько системе советской власти, которая дала тебе эти возможности устройством Дворцов пионеров, дала талантливых учителей... Пишу это для того, чтобы ты берег Власть Советов как зеницу ока».
Каждый месяц мама посылала отцу посылку. Понимала, что он в лучшем случае съест один бутерброд, потому что все остальное достанется уголовникам, но все равно посылала. Может быть, эти посылки спасли ему жизнь... Когда началась война, отца перевели в лагерь на Печору, оттуда он несколько раз просился на фронт, но «политическим» не доверяли...
Вот вы с Борисом Самойловичем Вайнштейном много беседовали, а он как-никак был начальником планового отдела НКВД. Знаете, что он говорил о лагерях? Это просто правительство хотело иметь бесплатную рабочую силу! Упаси Боже, я не хочу сказать, что там можно было жить, но вы же видите, что люди жили там и по десять лет, и по двадцать. Видимо, разные были лагеря... Но в принципе все они - и зэки, и начальники - понимали, что они в одном большом лагере! И все понимали, что никто ни в чем не виноват...
Примерно раз в месяц лагерное начальство устраивало застолье, отдыхало. Оно вызывало к себе отца, угощало бутербродом, стаканом чая, а потом начиналось:,«Ну, давай, а теперь скажи правду. Он действительно твой брат?» - «Аа я же вам уже говорил...» - «А ты еше раз скажи. Троцкий - твой брат?» - «Аа я же вам сказал, что нет!» - «Ну что, тебе трудно правду сказать? Мы же видим, что ты хороший человек, а если ты не его брат, чего ж ты тут сидишь?»
- Ну да, вель настоящая фамилия Троцкого была Бронштейн!
- Потом у отца цинга началась, он глаз потерял. С ним сидел один крупный врач-офтальмолог, профессор Болтянский, так он папе сказал: «Ион Борисович, будь мы в Москве, я бы вам спас глаз...» У отца, видимо, приятель был в санчасти - и он его, уже почти умирающего от истощения, отправил в больницу в Сыктывкар. Там его актировали по болезни, на два года раньше срока, у меня справка есть - 12 февраля 1944 года. Отправили на поселение в Казахстан, он был сторожем в Джамбуле. Теперь, оглядываясь назад, я могу сказать, что ему еще повезло: все-таки жив остался...
- А где вы были в годы войны?
- В июне 41-го я играл в Ростове-на-Дону в полуфинале чемпионата страны. Когда началась война, турнир остановили. Я поехал в Киев, чтобы вывезти маму. Но когда я приехал, военкомат тут же заставил меня покинуть город вместе с другими допризывниками. Я думал, что нас ведут к линии фронта, но потом понял, что нас всех просто спасают для будущих боев... Тогда я вернулся в Киев, но ночью меня арестовали - за то, что вернулся. Но я успел узнать, что накануне мама с родственниками уехала на пароходе, под бомбежкой. Мне вторично велели уйти, и я опять ушел пешком с колонной беженцев...
- Вас на восток отсылали?
- Нет, мы шли на юг. Долго шли... Под бомбежкой один раз был. Потом попали под пулеметы - какой-то немецкий летчик решил развлечься. Как сейчас помню, как я в огороде лежал... Потом оказался в Донецке, где даже успел поступить в Индустриальный институт... Но фронт быстро приближался, и я понял, что мне с моей национальностью надо бежать. Я пошел на вокзал и с последним, как потом оказалось, поездом успел уехать. Поезд бомбили... Так я очутился в Ростове. Там я наконец узнал, где моя мама, и отвез ей разрешение эвакуироваться в Новосибирск. А сам остался в Орджоникидзе (это сейчас Владикавказ), работал в Доме Красной Армии, в госпиталях...
В марте 42-го я прошел военную комиссию. К моему изумлению, в армию не взяли, потому что зрение у меня оказалось минус пять! Я знал, что вижу плоховато, но чтобы настолько... У меня сейчас те же минус пять, но сейчас я без очков не могу. Видимо, эти минусы тоже с годами меняются... Помню, военком говорит: «Ну, вот вам белый билет». А я спрашиваю: «И когда мне приходить?» Он смотрит, как на ненормального: «У вас же белый билет!» Я отвечаю: «Да я вижу, что белый а в армию когда приходить?» Я даже не знал, что такое белый билет! И мне было непонятно, как это можно не воевать, ведь фронт был уже в шести километрах от города...
Мне разрешили уехать, и я на какой-то полуторке с картошкой по Военно-Грузинской дороге добрался до Тбилиси. Там я тоже работал - сначала в грузинской библиотеке, потом в госпиталях... Город был на военном положении, но никто не бежал, все были полны решимости отразить нападение. И нашим войскам удалось не пропустить немцев через перевалы... Почти год я провел в Тбилиси. А осенью 43-го Совнарком Грузии решил направить передовую грузинскую молодежь на восстановление Сталинграда.
- Так вы попали в Сталинград как представитель «передовой грузинской мололежи»?
- Выходит, что так. Хотя меня послал военкомат - в Тбилиси я тоже проходил военные комиссии. Я как-то сказал Борису Самойловичу, и ему очень понравилась моя фраза: «Я всю войну был открыт для военкомата». Я никогда не был в эва-куации, поэтому до сих пор чувствую ту войну как свою, я ее не забыл. Может быть, даже я из нее и не вырос: мое поколение погибло, и я всю жизнь ощущаю вокруг себя пустоту... |
