Роковая партия

(Из записок доктора Джеймса Ватсона)

Автор этого рассказа, написанного в стиле А. Конан-Дойля, — известный австрийский проблемист А. ВОТАВА.
Перевод И. МАЙЗЕЛИСА.

В одно холодное февральское утро 1890 года я приготовился пересечь значительную часть Лондона, чтобы оказать медицинскую помощь моему бывшему командиру полковнику Каннингэму. Соответствующую просьбу мне доставил посыльный. Страдая со времени афганского похода болезнью печени, полковник питал преувеличенное доверие к моим медицинским познаниям, поскольку мне удавалось ликвидировать терзавшие его боли посредством обычно назначаемой в подобных случаях диеты. Даже выйдя в отставку, упрямый солдат ничего и слышать не хотел о других врачах и всегда вызывал только меня, когда у него случался очередной приступ.
Итак, облачившись в пальто, не забыв шерстяную жилетку и другие средства, которые выработала цивилизация для борьбы с холодом и сыростью, я взял свою сумку с медицинскими инструментами и отправился в путь. Несмотря на плохую погоду, мне посчастливилось найти свободный кэб, который после долгой езды доставил меня к дому на Манчестер-стрит, где жил Каннингэм.
Моего пациента я нашел лежащим на кушетке в жарко натопленной спальне и стонущим от боли. Сделав ему укол морфия, я собрался расспросами установить те прегрешения в диете, которые повлекли за собой приступ, но здесь полковник, заметив крупные капли пота у меня на лбу, прервал меня и потребовал в своей громогласной манере, чтобы я снял пиджак и жилетку и перестал считать его квартиру институтом для благородных девиц. Я охотно воспользовался разрешением, снял пиджак, расстегнул пуговицы на толстом шерстяном жилете, а затем начал подробно объяснять полковнику, насколько важно строжайшее соблюдение диеты. Старый солдат с ворчанием принял мои упреки и наставления. По обыкновению, он начал было жаловаться на превратности своей судьбы, как в комнату неожиданно вошла хозяйка дома мистрис Каннингэм. Со всей возможной быстротой я надел пиджак, поспешно застегнул пуговицы на жилете и начал говорить то, что в таких случаях обычно говорит врач обеспокоенной супруге пациента.
От любезного приглашения остаться к ленчу я отказался, сославшись на необходимость посещения других больных. Благодаря этому я избег многочасового рассказа об ошибках британской стратегии во время последних походов.

Очутившись снова на улице, я пожалел о своем отказе. Холодный ветер превратился в ураган, жестоко обстреливавший мое лицо смерзшимися снежинками. Тщетно пытался я высмотреть кэб, хотя в поисках его я пробежал несколько улиц. Я уже собрался укрыться в каком-нибудь ближайшем трактире, как вдруг заметил, что нахожусь на Бэкер-стрит. Я немедленно принял решение навестить Шерлока Холмса, которого не видел уже несколько недель.
Когда я открыл дверь в его рабочий кабинет, мне навстречу устремились густые клубы удушливого табачного дыма. Сквозь эту пелену с трудом можно было различить предметы в комнате и фигуру моего друга.
— Это форменное самоубийство! — вскричал я, кашляя и чихая и, несмотря на протестующий возглас Холмса, рывком открыл окно, через которое ядовитые облака, причудливо извиваясь, потянулись на улицу. Лишь теперь я смог по-настоящему увидеть моего друга. Он сидел, дымя трубкой, на табуретке перед столом, который служил ему для химических опытов. К моему немалому удивлению, на столе находилась шахматная доска с несколькими фигурами, в то время как другие фигуры беспорядочно лежали поблизости от доски и на полу. Мое удивление еще более возросло, когда я увидел на столе и несколько шахматных книг, в том числе недавно вышедшее второе издание труда Горвица и Клинга «Шахматные этюды и окончания». Ведь до этого я не имел никакого представления о том, что Холмс знаком с шахматами и даже проявляет к ним интерес.

Шерлок Холмс повернулся на табуретке и быстро и внимательно оглядел меня.
— Меня радует, Ватсон, — сказал он, — что ты сумел помочь своему старому боевому товарищу, утихомирил его боли, вызванные болезнью печени, и успокоил его супругу, когда она вошла в комнату. Конечно, нелегко иметь дело с своенравным пациентом, который не всегда придерживается твоих предписаний. В частности, жарко натопленная комната вряд ли приятнее, чем накуренная. Но почему ты отклонил приглашение остаться к ленчу, это мне не вполне ясно.
Несомненно, я не являл собой величественного зрелища, когда с вытаращенными глазами и открытым ртом стоял и глядел на своего друга. Мне понадобилось некоторое время, чтобы вообще обрести дар речи.
—Холмс, ради бога! Как ты можешь знать, что я был с визитом у полковника Каннингэма, страдающего печеночными коликами? Я ведь никогда не говорил тебе о нем. Как ты можешь знать, что в то время как я выслушивал пациента, в комнату вошла его жена и озабоченно начала задавать мне вопросы? Что комната была жарко натоплена? Что я отклонил приглашение остаться к ленчу?
— Мне не хочется отвечать на твои вопросы, Ватсон. Когда я все объясню тебе шаг за шагом, ты опять найдешь, что, собственно говоря, все очень просто и само собой разумеется.
— Но только не в этом случае, Холмс! Ты сейчас превзошел самого себя. Я так долго буду тебя упрашивать, что ты вынужден будешь объяснить, как ты пришел к своим поразительным выводам.
— Зная твое упорство, Ватсон, — сказал Холмс со вздохом, — мне придется подчиниться. В итоге я снова окажусь в роли разрушителя собственного ореола.
С таким выражением лица, какое бывает у скучающего учителя, когда он растолковывает малоодаренному ученику общепонятные вещи, Холмс начал свои объяснения.
— Не обижайся, Ватсон, если я скажу, что ты средний врач со средней практикой. В соответствии с этим круг твоих пациентов состоит из людей, живущих поблизости от дома, где ты ведешь прием. Однако, если при сегодняшней отвратительной погоде ты проехал половину Лондона с медицинской сумкой в руках, то это могло произойти лишь по вызову пациента, к которому ты расположен, который очень ценит тебя как врача и которого, следовательно, ты с успехом лечил уже раньше. Мне известно, что, не считая меня, ты ни с кем не ведешь в Лондоне тесной дружбы. Поэтому твой пациент должен быть человеком, который познакомился с тобой и научился ценить тебя еще до того, как ты поселился в Лондоне. Это позволяет сразу заключить, что знакомство относится к периоду афганского похода, в котором ты принимал участие как молодой военный врач. Итак, это мог быть только твой военный соратник, который заболел в походе и которого ты лечил настолько успешно, что он и теперь, после многих лет, не желает обращаться к другим врачам. Поскольку ты еще и сейчас его лечишь, болезнь должна быть хронической, при которой от поры до времени возникают длительные и болезненные приступы. Только такой приступ мог побудить твоего верного пациента призвать тебя, несмотря на непогоду и дальность расстояния.

Характер болезни было нетрудно определить. Отпадали, конечно, соображения о несчастном случае, сердечном припадке или ударе, поскольку в таких случаях спешно приглашают любого живущего поблизости врача. Я подумал сперва о малярии, но сразу отбросил эту гипотезу, так как в наше время каждый малярик хранит у себя запас хинина. Более правдободобным выглядело предположение о печеночных коликах. Болезнь печени легко может возникнуть в походе при нерациональном питании. Не нужно быть врачом, Ватсон, чтобы знать, насколько затяжной может боиь такая болезнь, как важно соблюдать при ней строгую диету и насколько болезненными бывают последствия при ее нарушении. Твоя задача, следовательно, заключалась в том, чтобы после успокаивающего шприца отчитать непослушного пациента за несоблюдение твоих наставлений.
— Все абсолютно правильно, Холмс, но как ты пришел к эпизоду с хозяйкой дома? Из чего заключил, что в комнате было жарко и что я отказался от ленча?
— Дорогой мой Ватсон, я знаю тебя как человека, который всегда медленно и тщательно одевается. Уверен, что утром, когда ты уходил из дому, твоя жилетка была аккуратно застегнута. Но взгляни сейчас, и ты увидишь, что нижняя петля застегнута не на последнюю, а на предпоследнюю пуговицу.
Отсюда следует, во-первых, что в комнате было очень жарко и полковник предложил тебе расстегнуть хотя бы жилетку, а во-вторых, что после этого случилось какое-то происшествие, заставившее тебя возможно быстрее застегнуть ее. Нетрудно догадаться, что только внезапное появление женщины могло побудить тебя к столь поспешному действию.
Но какая женщина могла ворваться в комнату, где врач обследует больного мужчину? Безусловно, только жена твоего пациента, да и то лишь потому, что ее сильно беспокоило состояние мужа.
Почему ты, Ватсон, не остался к ленчу, мне непонятно. Такое приглашение естественно должно было последовать при твоих хороших отношениях с Каннингэмами, да еще принимая во внимание плохую погоду. Если бы ты остался, то неминуемо заметил бы, что твоя жилетка застегнута неправильно. Но ты быстро ушел, надев пальто и укутавшись шарфом, после чего, разумеется, уже не мог заметить своей ошибки.

— Дорогой Холмс, теперь, после подробных объяснений, дело уже не представляется мне столь удивительным, как несколько минут назад.
— Старая история! — проворчал мой друг с досадой. Однако его настроение улучшилось, когда он заметил, с каким интересом я поглядываю на книги и шахматную доску.
— Тебя удивляет, Ватсон, что я занялся шахматами и посвятил сегодня этой умной игре одиннадцать трубок. Ты ведь не знаешь — это было еще до нашего знакомства, — что в студенческие годы я изучал их и даже принял участие в университетском турнире, где занял второе место. Приобретенные мною тогда знания должны сегодня пригодиться в одном деле, к которому меня вчера привлек наш старый друг Лестрад из Скотлэнд-Ярда. При своих расследованиях он снова зашел в тупик.
Дело, о котором я говорю, отличается некоторыми особенностями, которые могут рекомендовать его к включению в твою коллекцию. У нас остается еще некоторое время до прихода Лестрада и мистера Киллера. Этот визит мне кое-что сулит. Если у тебя есть время и охота, Ватсон, ты можешь присутствовать при нашем разговоре.
— Для меня нет ничего более приятного, Холмс, чем еще раз иметь возможность восхищаться проницательностью и остроумием, которые сделали тебя лучшим детективом Европы.
— А кто превосходит меня за океаном? — запальчиво прервал меня Холмс. Необдуманно вырвавшимся словом я задел единственную слабую сторону его характера — чрезвычайно высокое самомнение.
Отмахнувшись от моих извинений, Холмс поднял шахматную доску со стоящими на ней фигурами и осторожно переставил ее на маленький круглый стол, вокруг которого были расставлены несколько стульев.
С любопытством рассматривал я позицию, которую воспроизвожу здесь на диаграмме.

— Эта позиция, Ватсон, имеет отношение к смерти четвертого баронета Эванса и должна помочь выяснению некоторых обстоятельств, сопутствовавших его смерти.
Ты, несомненно, знаешь из газет, что Эванс, известный меценат, умер внезапно четыре дня назад в возрасте около шестидесяти лет.. Это случилось во время шахматной партии, которую он играл в библиотечной комнате своей квартиры на Руссел-сквер со своим племянником мистером Джеремией Киллером в присутствии генерала Стаунтона и преподобного Оуэна. Все, находившиеся в комнате, равно как быстро прибывший постоянный домашний врач, были в немалой степени поражены случившимся, поскольку баронет, если не считать редких приступов ревматизма, был человеком несокрушимого, казалось бы, здоровья, обладал хорошей спортивной закалкой и отлично работающим сердцем. И тем не менее медицинская экспертиза со всей определенностью установила, что причиной смерти явился именно паралич сердца. На теле не обнаружено никаких повреждений или болезненных изменений. Врачи оказались перед медицинской загадкой.

Лестрада побудило обратиться ко мне за помощью то обстоятельство, что ни для кого смерть баронета не могла прийтись более кстати, чем для его племянника и наследника, мистера Джеремии Киллера.
Я не выдам никакого секрета, если сообщу тебе, что Киллер, с молодых лет считавшийся в семье «черной овечкой», отнюдь не является образцом джентльмена. Ряд грязных проделок, которые лишь с трудом удалось замять, побудили семью сослать своего отпрыска в Южную Америку. Ничто не показывало, что он там исправился, когда после ранней смерти родителей молодой человек вернулся в Лондон, чтобы промотать в кратчайший срок оставшееся от отца наследство. Постоянный посетитель скачек и темных игорных клубов, щедрый поклонник дам сомнительной репутации, мистер Киллер начал обрастать долгами, чтобы продолжать свою разгульную жизнь. Случилось то, что должно было случиться. Нормальные источники кредита быстро исчерпались. Киллер попал в лапы ростовщиков, которые быстро сообразили, как им следует относиться к подписям лорда Эванса на векселях его племянника.
Короче говоря, полдюжине фальшивых векселей наступал срок, а предъявление их к оплате означало для Киллера скандал и тюрьму. Спасти его могла только немедленная смерть дяди с перспективой получения крупного наследства.
И баронет умер вовремя!
Так можешь ли ты удивляться, Ватсон, если при таком положении вещей и Лестрад, и я твердо убеждены, что смерть Эванса произошла не без содействия его племянника? Но в чем оно заключалось, что именно сделал Киллер — это оставалось для Лестрада загадочным, а еще совсем недавно представлялось загадочным и мне.

Как я уже говорил, баронет в тот день, которому суждено было стать его последним, играл с Киллером в шахматы. Играл он черными, и партия пришла к положению, воспроизведенному здесь на доске.

Сделав свой последний ход, Эванс соскользнул с кресла и почти мгновенно умер. Все говорит за то, что был применен яд, даже если бы при вскрытии не обнаружили никаких признаков его. Ты ведь знаешь, Ватсон, что при современном состоянии химии можно доказать наличие металлических, но не растительных ядов, так как последние быстро разлагаются в организме. Поэтому, если был применен растительный яд, — вспомни о кураре, которым индейцы отравляют стрелы, и о пребывании Киллера в Южной Америке, где он мог этим ядом обзавестись,— то убийце не приходилось опасаться результатов вскрытия.
Но каким образом жертва могла быть отравлена? Чтобы оказать смертоносное действие, кураре должен попасть в кровь, под кожу; тогда даже минимального количества достаточно, чтобы сразу вызвать паралич сердца.

Однако если в этом деле что-нибудь не вызывало с самого начала никаких сомнений, так это подтвержденный двумя уважаемыми свидетелями факт, что ни до, ни во время партии Киллер не только не прикоснулся к своему дяде, но даже не подходил к нему близко.
Шахматная доска, фигуры, предложенный гостям виски, стаканы — все это было, конечно, тщательно обследовано, но нигде не обнаружилось признаков яда.
Ты знаешь, Ватсон, как важно пробуждать у собеседников воспоминания о мелких, не имеющих как будто значения и поэтому забытых происшествиях. Поэтому я еще вчера пригласил преподобного Оуэна и генерала Стаунтона в библиотечную комнату, предложил им занять места, как в тот день, и настойчиво попросил их полностью сосредоточить внимание на всех мелочах, — сколь бы незначительными они ни казались, — которые предшествовали смерти Эванса.

Могу сообщить, что мои усилия не остались напрасными. Собеседники постепенно начали вспоминать некоторые подробности, отступившие было на задний план под влиянием внезапной смерти их друга.
В результате я установил, что партия тянулась очень долго, так как Киллер против своего обыкновения основательно размышлял почти над каждым ходом. Зрителям партия наскучила, и они собирались уже распрощаться и уйти. Но Киллер многословными уговорами побудил их остаться, — явно для того, Ватсон, чтобы располагать свидетелями того факта, что он не приближался к своему дяде.
Поскольку Киллер и в дальнейшем не ускорил темпа игры, Оуэн и Стаунтон уделяли партии мало внимания и углубились в разговор о матче, который в настоящее время разыгрывается в Ливерпуле между нашим соотечественником Бэрдом и неким мистером Ласкером. Однако, даже разговаривая, они от поры до времени посматривали на доску и заметили, что у Киллера оставался еще слон, а в противовес ему у Эванса была пешка, правда, очень далеко продвинутая. Киллер необычайно долго думал над ходом. В какой-то момент он потянулся левой рукой к своему стакану виски, который стоял у края стола рядом с черными фигурами, взятыми в процессе игры. Нечаянно задев их рукавом, Киллер смахнул и стакан и фигуры на ковер... С проклятием, оставившим у преподобного Оуэна неприятное воспоминание, молодой человек вскочил, подобрал фигуры и снова поставил их на стол. Затем он, явно раздосадованный своей неловкостью, взял стакан и направился к небольшому буфету, где весьма тщательно принялся вытирать салфеткой остатки виски на своих руках и пиджаке. Возвращаясь, он с возгласом «здесь лежит еще черная пешка» быстро нагнулся, поднял ее и затем поставил на стол поблизости от доски. На мой вопрос, действительно ли это была черная пешка, мои собеседники не могли ответить с полной уверенностью. Они считали, что это была пешка, основываясь на восклицании Киллера.

Обогащенный этими важными сведениями, я внимательно осмотрел комнату и вскоре нашел то, что искал. В этом конверте, Ватсон, ты видишь кусочек наждачной бумаги, которую иногда применяют для чистки металлических предметов. В мусорной корзинке чисто содержимой библиотеки наждачная бумага была явно не к месту. Придирчивые опросы служебного персонала позволили установить, что корзинка для бумаг ежедневно очищалась во время утренней уборки; день смерти баронета не составлял в этом отношении исключения. Больше того, меня заверили, что наждачной бумагой в доме вообще не пользовались.

Мне оставалось только внимательно проанализировать позицию, добросовестно записанную Лестрадом, чтобы установить последние ходы сторон. Результат анализа побудил меня обратиться с телеграфным запросом к Лестраду, у которого хранились злополучные шахматы. Вот его ответ.
В телеграмме я прочитал: «Черный слон действительно отсутствует. — Лестрад».
Удивленный, я хотел обратиться к Холмсу за разъяснениями, как в комнату вошел Лестрад, одетый, как полярный путешественник. Еще не успев снять толстое пальто и меховую шапку, он обратился к Холмсу.
— Вы снова обогнали нас, мистер Холмс! Конечно, мы обследовали доску и фигуры, но нам не пришло в голову посчитать их. Как Вы нашли, что не хватает черного слона?
— Путем размышлений, Лестрад, просто путем размышлений. Правда, их интенсивность пришлось подстегнуть большим количеством трубок...
— Я уже вижу, мистер Холмс, что в данный момент ничего от Вас не узнаю и что Вы все объясните лишь по окончании дела. Но откликнется ли дичь, за которой мы совместно охотимся, на приглашение встать под ружья охотников?
— Не беспокойтесь, Лестрад, мое письмецо непременно заставит мистера Киллера прийти сюда. Я написал ему, что располагаю материалом, способным положить немедленный конец распространившимся злостным слухам.

Как бы в подтверждение этих слов я увидел, подойдя к окну, подкативший к нашему дому экипаж. Минутой позже в комнату вошел пятый баронет Эванс. Он был франтовато одет и держался высокомерно. На его потасканном, преждевременно обрюзгшем лице тускло блестели водянистые холодные глаза, нисколько не выигрывавшие от почти полного отсутствия бровей. Общий его облик, форма рта и подбородка выдавали прожигателя жизни, необузданного сластолюбца, и ничто не могло смягчить то неблагоприятное впечатление, какое он производил с первого взгляда.

Холмс пододвинул посетителю стул и сказал с подчеркнутой вежливостью:
— Искренне благодарен Вам, милорд, за то, что Вы приняли мое приглашение. Я уверен, что наш разговор позволит устранить последние неясности, еще остающиеся в связи со смертью Вашего дяди.
— Здесь нет никаких неясностей, мистер Холмс, позвольте сказать Вам это, а только одни злонамеренные и бессмысленные слухи, против которых я применю все средства, предоставляемые законом, — резко ответил новоиспеченный баронет, в то время как снимал свою модную шубу. Затем он продолжал:
— Вы предложили мне важный материал для борьбы против подлых слухов и пересудов. Я надеюсь, мистер Холмс, что это не пустое хвастовство, с целью заработать несколько фунтов. Подобные вещи уже практиковались, э...частными детективами.
Эта наглость не произвела на моего друга, казалось бы, никакого впечатления. В любезном тоне он попросил нашего посетителя сесть и даже как будто не заметил, что его бледное лицо стало еще бледнее, когда он внезапно увидел перед собой на столике шахматную доску.

— Всего лишь несколько вопросов, — сказал Холмс, — на которые я прошу Вас, милорд, ответить в интересах выяснения дела. Вы видите перед собой ту позицию, которая получилась на доске в момент смерти Вашего дяди. Позвольте спросить, какой был последний сделанный Вами ход?
Наш посетитель подскочил так, словно его укусил тарантул.
— Ко всем чертям! К чему этот вопрос? Какое отношение имеет шахматная позиция к смерти дяди? Это, вероятно, очередной блеф, — один из тех, на которых держится Ваша весьма раздутая репутация.
— Я положительно не понимаю, милорд, почему безобидный вопрос приводит Вас в такое волнение. Похоже, что Вы забыли свой последний ход, хотя, как сообщили преподобный Оуэн и генерал Стаунтон, Вы очень долго над ним думали. Но это не беда, я могу помочь Вам. В первую очередь возникает вопрос, каким образом на b1 попал черный слон.
— Похоже, — вскричал запальчиво посетитель, что Вы в шахматах ровно ничего не понимаете. Вы даже не знаете, что какая-нибудь фигура может сохраниться в эндшпиле до самого конца, как в данном случае слон на b1.
— Вы ошибаетесь, — возразил Холмс, — этот слон мог появиться на доске лишь в результате превращения пешки. Находившийся в начале партии на с8 слон, как видно из положения пешек b7 и d7, очевидно, был взят в процессе игры на своем исходном поле.
— А если даже так, черт возьми, что из этого следует?
— Из этого следует, что Вы сейчас солгали, и это — не без основательной причины.— Бесстыдный человек, Вы мне ответите за свою дерзость! — прохрипел сдавленным голосом Киллер, лоб которого начал покрываться каплями пота.
— Все выяснится в свое время, — невозмутимо продолжал Холмс. — В данный момент гораздо важнее заняться слоном b1 и той ролью, которая была предназначена ему в драме. Преподобный Оуэн и генерал Стаунтон отлично помнят, что у белых еще оставался слон, а черные располагали лишней пешкой. Теперь же, в заключительной позиции, белого слона нет, а вместо него появился черный слон. Поэтому нетрудно восстановить последние ходы сторон.

Если белый слон стоял на а2, а лишняя пешка черных достигла поля с2, — Холмс быстрыми движениями видоизменил на доске позицию, которую я передаю на диаграмме для читателей, — тогда в распоряжении белых оставался только ход Са2—b1, чтобы предотвратить немедленный проигрыш. Ваш дядя, игравший черными, был опытным шахматистом; это Вы, конечно, знали.
При взятии слона, он не должен был превращать пешку в ферзя или ладью из-за пата, а коня он не мог ставить ввиду ответа Кра5—b4 с последующим движением пешки а4. Поэтому, чтобы выиграть, он вынужден был бы превратить пешку в слона.
Необходимость этого превращения Вы, милорд, конечно, предвидели. В связи с этим Вам представилась удобная возможность осуществить давно задуманной план. Поскольку Вы знали, что Ваш дядя поставит на b1 слона и, следовательно, схватится за верхнюю часть фигуры, — за ее головку, — Вы еще до того, как сделали свой ход Са2—b1, инсценировали небольшой инцидент.
Словно нечаянно Вы сбросили на пол свой стакан виски вместе со взятыми у противника фигурами, среди которых находились, разумеется, и оба черных слона. Притворившись раздосадованным, Вы поставили фигуры снова на стол, за исключением одного черного слона. Эту фигуру Вы незаметно отнесли к буфету, и там, прикрываясь салфеткой, расцарапали головку фигуры кусочком наждачной бумаги, — ее Вы несколько беспечно бросили в стоявшую рядом мусорную корзинку, — затем нанесли на ставшую шероховатой, с острыми зазубринками, головку фигуры припасенный Вами яд. Вероятно, это был кураре, который Вы в Южной Америке... Но что это! Быстрее, держите его!

Киллер, озиравшийся в последние минуты как загнанный зверь, быстро вскочил и бросился к двери. Только внезапный и чрезмерный испуг при упоминании кураре мог заставить его потерять до такой степени голову. Лестрад, очевидно державшийся все время настороже, схватил пятого баронета Эванса за воротник и подтащил его обратно к стулу, где Эванс безвольно застыл, раздавленный разоблачением.
Холмс, не удостаивая больше негодяя даже взглядом, продолжал свои объяснения, обращаясь теперь уже только к Лестраду и ко мне.
— Возвращаясь для продолжения партии, он сделал вид будто нашел по дороге черную пешку и поставил фигуру, которая должна была послужить орудием убийства, поблизости от старого баронета. Я уверен, что второй — безвредный — слон находился так далеко, что баронет не мог бы до него дотянуться.
Дальше произошло то, что неминуемо должно было произойти. После того как этот изобретательный мистер еще немного подумал для вида над своим ходом, он переставил слона а2 на b1, и старый баронет схватился за стоявшего поблизости черного слона.
Я советую Вам, Лестрад, во время обыска у Киллера поискать в его квартире остро наточенные маникюрные ножницы с загнутыми краями. Судя по тому, как вырезан этот круглый кусочек наждачной бумаги, можно предполагать, что был применен именно такой инструмент. На ножницах, вероятно, остались еще мельчайшие следы наждака.
Остаток наждачной бумаги и кураре Вы безусловно не найдете. Хитрый и осторожный убийца, конечно, позаботился об уничтожении всего уличающего материала. Только из-за понятной в его положении спешки и нервности он допустил ту ошибку, что бросил наждачную бумагу в мусорную корзинку, а не сунул ее в карман. Ни одно преступление не обходится без той или иной ошибки со стороны преступника.
Отравленного слона, в наступившей после смерти баронета суматохе, Киллер незаметно убрал, заменив его вторым слоном, и, несомненно, сжег его позднее у себя дома.

Когда я телеграфно запросил у Вас, Лестрад, отсутствует ли в хранящемся у Вас комплекте черный слон, я был уверен в положительном ответе. Ведь шахматы баронета были совершенно особенными, уникальными?
— Вы снова удивляете меня, мистер Холмс, — ответил Лестрад. — Хотя Вы фигур не видели, Вы все же знаете, что шахматы были исключительной красоты. Доска сделана из слоновой кости и эбенового дерева, а фигуры — художественной резной работы.
— Здесь я не мог ошибиться. Если бы это были обычные шахматы, Киллер заранее подготовил бы дома отравленную фигуру, скажем ферзя, а затем после убийства, заменил бы ее другой, такой же фигурой. Налицо были бы все тридцать две фигуры, и он мог бы не опасаться, что отсутствие одной фигуры возбудит подозрения. Но я вспомнил о художественных вкусах баронета — мебели, картинах и коврах в квартире, и мне стало ясно, что и шахматы его не составляют исключения. Подготовить дубликат художественной резной фигуры Киллеру было гораздо труднее. Для этого прежде всего требовалось время, а его-то у Киллера не было — предстоял срок платежей по фальшивым векселям. Поэтому ему пришлось примириться с тем, что для отравленного слона не окажется замены и позднее может обнаружиться нехватка фигуры. Правда, риск был невелик.

Вы понимаете теперь, Лестрад, что изысканная обстановка квартиры баронета и результат моего анализа сохранившейся шахматной позиции позволяли сделать вывод о нехватке черного слона.
— Вы проделали великолепную работу, мистер Холмс, — сказал Лестрад, с восхищением глядя на моего друга. — Как только я доставлю Киллера туда, где ему надлежит находиться, я тщательно обыщу его квартиру и попробую при этом, руководясь Вашим методом, не упустить ни одной, хотя бы самой незначительной мелочи.
Когда Лестрад удалился с арестантом, Холмс заметил:
— Лестрад, если им руководить и направлять на цель, очень неплохой работник. Однако, чего ему не хватает, это наблюдательности и умения делать правильные выводы.
Здесь мне показалось уместным задать Холмсу вопрос, который меня занимал:
— Объясни мне, Холмс, почему Киллер, такой во всем осторожный, не смешал все фигуры на доске, чтобы предотвратить возможность уличающих его еыводов?
— Согласись, Ватсон, что это была бы чрезвычайно странная реакция на внезапную смерть дяди. Киллер отдавал себе отчет, что — как наиболее заинтересованное лицо — он неизбежно будет находиться под некоторым подозрением. Эти подозрения неизмеримо возросли бы после манипуляций на доске, которые навели бы на мысль, что он пытается что-то
скрыть. Но он ничего и не достиг бы — ведь заключительная позиция была настолько проста, что, без сомнения, Оуэн и Стаунтон запомнили ее и, конечно, могли бы восстановить. Нет, Ватсон, этой ошибки убийца не сделал. Два обстоятельства оказались для него роковыми: наждачная бумага и удачная идея Лестрада.
— Какая идея Лестрада? — удивленно спросил я.

После этих слов он уже не возвращался к делу. Решив задачу, он, казалось, потерял к ней всякий интерес. Взглянув на часы, Холмс сказал:
— Нам придется подождать с обедом, Ватсон, так как наша уважаемая мистрис Хэдсон изменила меню. Она всегда благоволила к тебе, и теперь, вместо намеченных бифштексов, будет твое любимое блюдо — фазан. Ты заметил, конечно, характерные для этих птиц перышки на переднике мистрис Хэдсон, когда она после прихода Лестрада вошла в комнату, чтобы подложить в камин дров. Давай сыграем в ожидании партию в шахматы. Риск, что ты поплатишься при этом жизнью, не очень велик. Я не намереваюсь отравить моего заслуженного биографа. Достойный сожаления факт, что ты при описании моей деятельности заботишься больше о том, чтобы угождать вкусам широкой публики, а не о строго научном изложении, не является ведь достаточно серьезной причиной для убийства.

"Шахматы в СССР" 1966 №9