Ласкер - Капабланка - Алехин

Нынешние шахматисты не могут уже и представить себе того волнениям оживления, которые вызвало более тридцати лет назад появление Ласкера на шахматном поприще. Не столько его сила, сколько особенности его игры, необычайные приемы ее, подвергались обсуждению и очень частому осуждению. И хотя создатель „новой" школы Стейниц и ее продолжатель Тарраш и подготовили уже любителей к новой манере, все же игра Ласкера была для всёх неожиданна, поразительна, и никого так часто, как именно его, не противополагали Морфи.

Отказ от всяких гамбитов, избегание осложнений, уничтожение рискованных комбинаций ради точного и холодного расчета,— казалось, что Ласкер несет с собой скуку и смерть искусству, из которого вытравлялось вдохновение.

Должно было много времени пройти, чтобы стал ясным подлинный облик Ласкера, и тогда с изумлением вдруг увидели, что у него нет учеников и последователей. Ибо его игра, - очень индивидуальная, является скорее исключением, чем правилом, и особенности ее лежат вне шахматной области.

Ласкер—представитель воли в шахматном искусстве, которое для него, прежде всего, борьба. Последней посвящает он свои философские работы и мечтает об основании в России института для изучения законов борьбы, которой наиболее чистым прообразом являются шахматы. Побеждает не только искуснейший специалист, сколько обладающий большой волей к победе, верящий до конца в свою правоту, или, как учит маршал Фош, секрет победы в том, чтобы признавать себя побежденным после противника.

Он может делать ошибки, дебюты он разыгрывает вообще нехорошо, он может создать неверный план или попасть в невыгодное положение: никто не пустил в оборот столько неверных идей, как он, но он каждую свою мысль отстаивает с такой настойчивостью и убежденностью, что противник, безусловно правый, склоняется перед ним.

Но, чтобы воля его могла полностью торжествовать, необходимо, чтобы ясна была цель. И вот такими ясными, определенными целями полна вся его деятельность: каждый турнир, всякая партия. Где цели нет, Ласкер может запутаться; но стоит ей забрезжить, и никто увереннее его не дойдет до нее. А когда вопрос идет о первом призе, он в какие-нибудь двадцать ходов разобьет такого серьезного противника, как Тейхман (в петербургском турнире 1909 года). Ясность цели не вызывает у него, однако, упрощенности или поверхности игры: напротив, мыслитель, всесторонне образованный человек, он идет в самую глубь игры и оттуда извлекает те ее тайны, которые могут дать победу. Достаточно видеть его за игрой, чтобы понять, что не простые деревушки он видит перед собой, но глубокоскрытые подземные силы, открывает вечные законы, приводит в действие огромные маховые колеса.

Переход от него к Капабланке, это точно после жгучей страницы Достоевского услышать светлый голос Пушкина. Лучше это или хуже? Какие сравнения? Любовь к Бетховену не вызывает непременно ненависти к Моцарту. Но только в Капабланке нет ничего от „гуляки праздного": он гораздо современнее, и разгул давно заменил спортом. И его игра гораздо новее, являя одну из тех черт, которыми характеризуется современность.

Своей игрой Капабланка произвел настоящую революцию, хотя долго и от многих была скрыта ее сущность.

Если до него торжествовала позиционная игра, где игрок шел от позиции к позиции, избегая у себя слабых пунктов и стараясь образовать таковые у противника,—то Капабланка все это упразднил и ввел в силу— динамику. Для него положений не существует: только серии ходов. Плохое положение выигрывается таящимися в нем ходами, хорошее ими разрушается. Позиции нет: все движется, стремясь кратчайшим путем к намеченной цели, все фигуры бросаются в бой, оставляя для защиты лишь самое минимальное количество.

На место статики—динамика: время заменяет пространство,—такова революция Капабланки, преобразовавшая всю игру и обнаружившая всю отсталость военного искусства, которое во время европейской войны пользовалось приемами позиционной войны, пол-века царствовавшей в шахматах и уже сданной в архив. Несомненно, следующая война будет вестись по принципам Капабланки, когда они в шахматах давно уже будут заменены чем-нибудь другим.

Что же приносит с собой Алехин, которого отделяет от Капабланки такой незначительный промежуток времени, как пять лет? Нервный в жизни, нервный в игре, растрачивающий в каждой партии свою изобретательность и против самого слабого противника не ленящийся выдумывать и фантазировать,—в Алехине мы легко узнаем дитя нервных лет войны и революций.

Но это не помешало, а, напротив, помогло ему обновить игру и настолько серьезно, что новейшие шахматисты именно в нем, а не в Капабланке, видят своего главу и учителя. И это, несмотря на то, что игра его— верх и торжество индивидуальности, которой выучить нельзя.

Суть переворота, произведенного Алехиным, заключается в том, что он впервые стал строить игру с точки зрения черных. До сих пор были выработаны принципы игры со стороны белых, которые начинали и потому имели лишний ход и инициативу, черные же тщательно защищались от ударов белых все время, однако, играя так, как рекомендуют общие принципы игры, т. е. принципы белых.

Алехин сделал наоборот. Он словно поставил себе вопрос: как наилучшим образом играть черными, принимая во внимание, что у белых лишний ход. И ответил: надо сперва уйти из игры. Не надо занимать центра, как учили раньше, не надо занимать четвертую или пятую линию, надо держаться на трех крайних и предоставить белым выполнить все, что полагается по теории: выдвинуть пешку, занять центр, выйти слонами и т. д. И когда они все это сделают, тогда из своего замкнутого положения атаковать выдвинутые ослабленные позиции противника.

Дебют, носящий имя Алехина, заключается в том, что черные выводят на первом ходе коня; белые атакуют его пешкой; конь идет на середину доски, его опять атакует пешка. И так несколько раз. У черных выведен только конь, и то на очень плохое поле, а у белых несколько пешек занимают середину доски. В прежнее время такой дебют казался бы самоубийством, насмешкой над здравым смыслом. Но на самом деле обнаруживается, что эти выдвинутые пешки очень слабы именно потому, что черные еще ничего не развили и могут направить на них сосредоточенную атаку своих пешек, тогда как пешки наши уже защищаться не могут.

Не нужно думать, однако, что этим Алехин придал пассивный или защитительный характер игре,—нисколько. Но он отложил ее начало на несколько ходов, а не ведет из исходного положения, выгодного белым. И как вывернул он этим наизнанку привычную схему игры, как противопоставил прежде культивировавшейся закономерности и научности ее капризную фантазию комбинационного вдохновения. И получился небывалый, невероятный парадокс; игра у черных, осужденных, казалось, на защиту, Оказалась гораздо живее, рискованнее и смелее, чем прежняя игра белых.

Таковы три индивидуальности, выступавшие в знаменательной борьбе. И, право, после размышления о них, как то неловко подсчитывать очки и знать, что победителем будет признан не тот, кто внутренно восторжествует над другими, но кто наберет наибольшее количество единиц. Увы! И в шахматах, как везде, внешняя реальность не всегда совпадает с внутреннею сущностью.

Евг. А. Зноско Боровский.