День в Киссингене

Вячеслав Рахманов

Я колесил по Европе, снабжая свою газету телеграммами и отчетами о самых сенсационных событиях. Из Кингсбея я писал о Нобиле, Амундсене и „Красине", из Вены о Бела-Куне, из Берлина о нападении на итальянское консульство, из.. .
О, господи, я так устал, поистине в поте лица сея и пожиная свой журналистский хлеб. Иногда мне кажется, что только для муки „наших корреспондентов" изобретены экспрессы, аэропланы и все прочие способы передвижения.
Я устал и поехал из Вены отдыхать в Вюрцбург. Вена—Регенсбург — Вюрцбург прямая линия. А Вюрцбург моя вторая родина, где я провел лучшие юношеские годы, где я учился в университете, где я узнал первую... Впрочем, я поклялся никогда не упоминать о любви в своих писаниях.
Где же можно отдохнуть от настоящего, как ни в городе, пронизанном личными воспоминаниями, в городе, где всякая улица, всякий дом могут остановить тебя с любовью и напомнить: тогда тебе было всего 19 лет! Милые годы, счастливое время, милый Вюрцбург, счастливая столица Нижней Франконии!
Медлительно и сладко текло время в Вюрцбурге. Я вновь любовался развалинами его крепости, я наслаждался покоем и чудесным местным вином, когда трубный глас „Frankfurter Zeitung" заставил меня вскинуться, как старого боевого коня. Это было 17 августа. Газета пришла из Франкфурта в 10 часов, я развернул ее, сидя в кафе, и в голове моей все помутилось...
— Как, воскликнул я (первый голос), в 90 километрах от тебя происходит большой турнир с участием Капабланки, а ты, несчастный, даже забыл об этом! Уже прошло 6 туров, Капабланка проиграл Шпильману, впереди Боголюбов, а ты, несчастный, даже не знал об этом!
— Но позвольте, — возразил я (другой голос),— я отдыхаю, я в отпуску, я...
— Несчастный! — заревел первый голос, — может ли журналист отдыхать, когда рядом происходит сенсация?!
Я боролся еще день, но сдался и начал новую партию...

В вагоне я думал о Капабланке. Что случилось с моим возлюбленным кубинцем — возлюбленным, потому что сколько сладких минут дал он мне пережить в Буэнос-Айресе. Находится ли он еще под впечатлением своего исторического проигрыша Алехину, или он просто уже не тот недосягаемый Капабланка, а простой смертный шахматист, очень сильный, очень ровный, из первой пятерки, — но не бог.
Стейниц и Ласкер — шахматные короли — почти по три десятка лет возглавляли шахматный мир, а Капабланка процарствовал всего 7 лет, — не был ли он лишь узурпатором шахматного владычества, Наполеоном, после Маренго и Аустерлица изведавшим неудачу „Московского похода", взлет „ста дней" (матч-турнир в Нью-Йорке 1927) и Ватерлоо (матч с Алехиным).
Бедный Капабланка, у Наполеона было, по крайней мере, одно утешение: в своем поражении он мог обвинять хотя бы тупого маршала Груши, а кого обвинять тебе? Кого?!
Впрочем, хоронить кубинца в этом турнире еще рано. Пять туров могут еще многое изменить. Впереди еще встреча с лидером, встреча с Эйве и встреча Боголюбова с Эйве... Но молодец Шпильман! Ухитрился все-таки обыграть Капу. Давно, ох, давно стремился он к этому. Помнится, в матч-турнире 1927 года пытался уже он переиграть тогдашнего чэмпиона мира. И ведь чуть было не переиграл. А еще раньше в Москве он тоже хитрил и жал. Но оба раза кубинец вывертывался. Наконец... Я рад за симпатичного венского маэстро.

В дымке утренней росы раскрылась долина Зааля, где разбросался Киссинген, окруженный лесистыми холмами, и сердце мое забилось от волнения.
„Виллы Эльза", в которой я часто гостил когда-то, я не нашел и остановился в первом попавшемся отеле. Турнир начинался в 9 ч. утра, и мне оставалось около часу побегать по парку. Парк расположен между старым Kurhaus’oм и новым зданием, так наз. Regentenbau, в большом зале которого и происходит турнир.
Я шел по дорожкам, бережно, словно боясь раздавить свои воспоминания. Вот она знаменитая „Quellengruppe" работы Арнольда, вот памятник Людвигу I. Говорят, что Людвиг ненавидел шахматы, а теперь он с бронзовым терпением вынужден присутствовать при большом турнире гроссмейстеров. Такова ирония судьбы.
Я выпил стакан „Макса" —эту воду („Maxbrunner") здесь пьют вместо сельтерской — и вступил в зал игры.

Господин Эвингер — турнирлейтер, — узнав, что я бывший вюрцбургский студент, любезно подвел меня к таблице и шепотком рассказал о течении турнира и о своих предположениях.
— И вы думаете, что у него нет шансов?
— Абсолютно никаких!
— Но ведь еще четыре тура, считая с сегодняшним.
— Но вы подумайте, — полтора очка разницы и полное отсутствие инициативной игры. Допустим, сегодня он выиграет у Ятса, но остальные партии (ему осталось играть с Боголюбовым, Нимцовичем и Рети) безусловно будут ничьи. Если бы третьего дня он выиграл у Эйве, я бы считал первый приз ему обеспеченным, но при таких обстоятельствах — он покрутил головой — нет, нет и нет.
— Может быть, экс-вельтмейстеру следовало бы до турнира пройти небольшой курс в Киссингене—шутливо заметил я. — Rakoszy — хорошие источники.
Г-н Эвингер улыбнулся:
— К сожалению они бессильны против „ничейной болезни". Источников против этого недомогания нужно, очевидно, искать в специальном курорте Каиссы.
Я подумал: интересно бы узнать, что почтенный г-н Эвингер никогда не был капабланкистом или является „ренегатом". Спросить об этом было неудобно, и я собирался уже откланяться, когда г-н Эвингер заметил как бы вскользь:
— Позвольте обратить ваше внимание, как прекрасно держится в этом турнире наш Altmeister Тарраш. Еще ни одного проигрыша!
— Н-ну, это уже баварский патриотизм — подумал я про себя, но вслух сказал: — Действительно! — и черкнул в блок-нот что-то несуразное.
Г-н Эвингер остался очень доволен.
— А затем Эйве, — вскикнулся он.
— Только затем? — снова подумал я — почему же не сначала?
На этом мы расстались.
Тарраш — бог мой, как он постарел! Но где же его грозные усы? Сбрил — и к лучшему, герр доктор, право к лучшему. Так вы выглядите куда симпатичнее. Тарраш играл с Боголюбовым. К последнему я присматривался довольно долго. Меня вдруг поразила мысль, что Боголюбов единственный гроссмейстер, который однажды в турнире стал выше будущего чэмпиона мира (Пестьен 1922, II —III Алехин и Шпильман), однажды выше чэмпиона мира (Москва) и однажды выше бывшего чэмпиона мира (Ласкера, тоже в Москве). А теперь Боголюбов несомненно станет выше другого бывшего чэмпиона мира (в этот момент я уже не сомневался в этом). Но удастся ли ему в дальнейшем обойти еще раз чэмпиона мира? Об этом я ничего не мог прочесть на лице гроссмейстера: он очевидно, был слишком поглощен настоящим, а не будущим. Во всяком случае, продолжал мыслить я, теоретически это возможно, и это его большое преимущество перед Алехиным, который уже лишен этой возможности, ибо выше головы не прыгнешь.

Но дальше. Капабланка (по привычному—небрежно) в этот момент сделал ход конем. Противник его — Ятс. Сделав ход, Капабланка устремил глаза куда-то мимо Ятса. Затем перевел их опять на доску, затем опять вдаль. И в эти короткие промежутки времени выражение лица Капабланки до жути резко менялось. Взгляд на доску — уверенность, конкретная уверенность. Взгляд в пространство—угрюмая, почти тоскливая неуверенность. Так боксер, тренируясь с пружинным мешком, бесконечно уверен в предстоящей победе, но, вспомнив о бывшем поражении на ринге, когда сильный и мощный, он трепетал, как шестилетний ребенок, под ударами еще более могучего противника, он опускает вновь кулаки и вновь чувствует себя слабым и беспомощным... и вдруг снова уверенно колотит по безропотному мешку...

Я подошел к любопытной паре Шпильман — Эйве. Победитель Капабланки казался очень усталым. Что он очень устал, видно и по его неровным результатам. Тем большим уважением проникся я к нему, ибо я понимал, какое безмерное напряжение должен он был проявить, чтобы при этих условиях блестяще развернуть хитроумную черную сеть в партии с тем, кого он сам до победы Алехина считал непогрешимой машиной.
А Эйве? Я оценил его коротко: чэмпионом мира не будет! Да, не будет, хотя много раз еще будет первым в турнирах, упрямо, по голландски, с незначительным минусом уступая самые ответственные матчи. Талант, талант, но без той небольшой крупицы, которую кто-то назвал гениальностью, а Ломброзо безумием. Нет, Эйве отнюдь не безумен...

Я вышел на балкон, чтобы немного собраться с мыслями, поанализировать. Парк благоухал осенними цветами. Лениво застыла вода, отразив в своем зеркале природу и как будто успокоившись на этом. Здесь не рекомендуют напрягать свои жизненные силы. Может быть, поэтому не столь напряженна здесь и турнирная обстановка — по крайней мере, в восприятии зрителей. А, может быть, последнее лишь кажется мне, — мне, видевшему сверхчеловеческое напряжение тридцати четырех встреч в Буэнос-Айресе. Может быть, я отравлен лицезрением той борьбы, и теперь всякая другая борьба на 64 полях кажется мне забавой. И мне остается лишь ждать повторения этой борьбы. Жду!